1901

I

— Напрасно уезжаете! — говорят мне знакомые,поздним вечером прощаясь со мной на вокзале. — Добрые люди толькосъезжаются в Петербург. Чего вы там не видали? Лесов, сугробов? А потом еще этановая дорога, на которой дня не проходит без крушений!

— Бог милостив! — отвечаю я.

Провожающие пожимают плечами. Наступают те неприятные минутыразлуки, когда сказать уже нечего, улыбки делаются фальшивыми, а время начинаетидти страшно медленно.

Наконец раздается второй звонок. Махая шляпами, провожающиеуходят и, оборачиваясь, кланяются уже с искренней приветливостью.

— Готово! — кричит кто-то около паровоза, ипаровоз тяжко стукается буферами в вагоны. Слышно, как он сдержанно сипитгорячим паром, изредка кидая клубы дыма, и платформа пустеет. Остаются тольковысокий красивый офицер с продолговатым, нагло-серьезным лицом в полубачках идама в трауре. Дама кутается в ротонду и тоскливо смотрит на офицеразаплаканными черными глазами. Потом с неловкой поспешностью очень сытогочеловека проходит большой рыжеусый помещик с ружьем в чехле и в оленьей дохеповерх серого охотничьего костюма, а за ним приземистый, но очень широкий вплечах генерал. Потом из конторы быстро выходит начальник станции. Он толькочто вел с кем-то неприязненный спор и поэтому, резко скомандовав: «Третий», такдалеко швыряет папиросу, что она долго прыгает по платформе, рассыпая по ветрукрасные искры. И тотчас же на всю платформу звонит гулкий вокзальный колокол,раздаются гремучие свистки оберкондуктора, мощные взревывания паровоза — и мыплавно трогаемся.

Офицер идет по платформе, раскланиваясь, ускоряя шаги и всеболее отставая от вагонов; паровоз отрывистее и резче кидает из-под цилиндровгорячим паром… Но вот мелькнул последний фонарь платформы, офицера точносдернуло — и поезд очутился в темноте. Она сразу развернулась, усеяннаятысячами золотых огней в предместьях, а поезд уверенно несется в нее мимотоварных складов и вагонов, грозно предупреждая кого-то дрожащим ревом. Светлыеотражения окон все быстрее бегут по рельсам и шпалам, ускользающим в разныестороны, потом по снегу. Скоро в вагоне станет тепло и уютно, и, беспорядочногромоздя вещи по диванам, пассажиры начнут располагаться на ночь. Седой,строгий, но очень вежливый старичок-кондуктор в пенсне на кончике носа не спешапроходит среди этой тесноты и пунктуально переписывает билеты, наклоняясь кфонарику своего помощника.

Воздух в полях, после города, кажется необыкновенным, —и, как всегда, я до поздней ночи стою в сенях вагона, отворив боковую дверь, инапряженно гляжу против ветра в темные снежные поля. Вагон дрожит и дребезжитот быстрого бега, ветер сыплет в лицо снежной пылью, свет фонаря в сеняхпрыгает, мешаясь с тенями. И, качаясь, я хожу от двери к двери по холодным сеням,уже побелевшим от снега… Прежде в пути всегда хотелось петь, кричать подгрохочущий марш поезда. Теперь не то. Плывут, бегут смутные силуэты холмов икустарников, с мгновенным глухим ропотом проносятся под колесами чугунныемостики, в далеких, чуть белеющих полях мелькают огоньки глухих деревушек. И,щурясь от ветра, я с грустью гляжу в эту темную даль, где забытая жизнь родинымерцает такими бледными тихими огоньками…

Возвратясь в вагон, вижу в полусумраке фигуры лежащих; тесноот шуб и поднятых спинок диванов, пахнет табаком и апельсинами… Согреваясьпосле холодного ветра, долго смотрю полузакрытыми глазами, как покачиваетсямеховое пальто, повешенное у двери, и думаю о чем-то неясном, что сливается сдрожащим сумраком вагона и незаметно убаюкивает. Славная вещь — этот сон впути! Сквозь дремоту чувствуешь иногда, что поезд затихает. Тогда слышатсягромкие голоса под окнами, шарканье ног по каменной платформе, а в вагоне —ровное дыхание и храп спящих. Что-то беспокоит глаза… Это тусклый и лучистый,желтоватый блеск замерзшего окна, за которым вокзальный фонарь. Он мутно инеприятно озаряет сумрак вагона.

— Не знаете, какая станция? — спрашивает кто-тостранным испуганным голосом…

Потом звонок бьет где-то далеко-далеко, усыпительно, хлопаютдвери вагонов, и доносится жалобный гул паровоза, напоминающий о бесконечнойдали и ночи. Что-то начинает вздрагивать и поталкивать под бок;металлически-лучистый блеск фонарей проходит по стеклам и гаснет; пружиныдивана покачиваются все ровнее и ровнее, и наконец непрерывно возрастающий бегпоезда снова погружает в дремоту…

Внезапное прикосновение чьей-то руки извещает перед утром опересадке. Испуганно вскакиваю, торопливо забираю вещи и через большую, носонную и тускло освещенную станцию иду на какую-то длинную платформу,занесенную свежим глубоким снегом, к маленькому поезду, составленному из самыхразнокалиберных вагонов… Новая дорога! Тишина, маленькие вагоны, душистый дымберезовых дров, запах хвои… Славно!

В полудремоте попадаю в вагон-микст, тесный, с квадратнымиокнами, и тотчас же снова крепко засыпаю. И к утру оказываюсь уже далеко отПетербурга. И начинается настоящий русский зимний путь, один из тех, о которыхсовсем забыли в Петербурге…

II

Будит меня чей-то мучительный кашель. Открываю глаза: вижустанового, старого служаку в рыжей енотовой шубе поверх серой полицейскойшинели. От натуги глаза у него вытаращены и полны слез, обветренное лицокрасно, седые усы взъерошены. Он необыкновенно жарко раскурил огромнейшуюпапиросу из дешевого крепкого табаку, а в старом вагончике и без того сумрачно,потому что окна полузанесены снегом. Поезд трясет и гремит, как телега.

— Вот так кашель! — говорит становой, отдуваясь,так просто и добродушно, точно мы росли вместе. — Только и полегчает,когда немножко покуришь!

«Ну, значит, Петербург далеко!» — думаю я и заглядываю вокна. О, какой белый, чистый снег! Белое безжизненное небо и белое бесконечноеполе с кустарниками и перелесками. Проволоки телеграфных столбов лениво плывутза окнами, точно им скучно подыматься, опускаться и вытягиваться вслед запоездом, а столбам надоело бежать за ними. Поезд на подъемах скрипит икачается, а под уклоны бежит, как старик, пустившийся догонять кого-нибудь.Однообразно белеют поля, машет вдали крыльями птица, чернеют кустарники идеревушки — и все это кругами уходит назад. Ветер лениво развевает дымпаровоза, и кустарники, по которым расстилается этот дым, будто курятся иплавают по снежному полю…

Пассажиров, кроме меня и станового, который, впрочем, скорослезет на разъезде, всего-навсего один: бородатый коренастый старик —железнодорожный артельщик с сумкой через плечо, похожий на уездного лавочника.Он усердно занимается насыпкой папирос и чаепитием, все утро слышно, как он снаслаждением схлебывает с блюдечка горячую жидкость.

— Не угодно ли-с? — говорит он, указывая глазамина жестяной чайник. — А то что ж на вокзалах-то платить по гривеннику застаканчик!

Около двери, где я помещаюсь, по ногам несет холодом; сижу,закутавши колени, и смотрю то на свежие выемки около линии, то на новенькиетесовые станции и разъезды, то на белое поле с перелесками, и кажется, чтостволы деревьев трепещут и сливаются, а весь перелесок идет кругом: ближниедеревья, трепеща, бегут назад, а дальние постепенно заходят вперед… Потом мы сартельщиком пьем чай, потом я отправляюсь бродить по вагонам и площадкам…Необыкновенно приятно смотреть на мелькающий в воздухе снег: настоящей Русьюпахнет!