с Волосатовым, замыкающие, недоуменно покосились на японца, Сигеру махнул им, чтобы ехали дальше, и остановил коня. Бандиты переглянулись.

— Куды это их японское благородие нацелилось? — удивился Волосатов.

— А хоть бы и к красным на свиданьице? Тебе какая забота?

— Напрасно шуткуешь, землячок! По нынешним временам шутковать опасно.

— Не опасней, чем по чужой земле шляться. Чего страшиться? Что кому на роду написано, так тому и быть. Тебе, к примеру, на суку качаться. Извиняй, конечно, за правду-матку, но я ясно вижу — не ошибусь.

— Ишь ты! А чего себе зришь, каку судьбину?

— Неохота говорить. Всем нам одно предназначено: нагрешили. Когда-никогда, а ответ держать придется. А с тобой петля сдружилась, знаю. Хорошо, коли намылят, а шершавая ох и обдерет!

Волосатов озверел. Осьминожьи глаза ката вспыхнули ненавистью, Окупцов зябко передернул жирными плечами. Страшен кат, недаром все его боятся, даже атаман. Хилый — соплей перебьешь, — а есть в нем что-то нездешнее. Самые оголтелые варнаки не выдерживали взгляда его прозрачных мертвых глаз. Волосатова боялись даже собаки, стоило кату приблизиться, псы злобно рычали, щетиня на загривке шерсть…

И не надо бы спрашивать Окупцову, да не удержался, полюбопытствовал: с чего это псы сипнут от лая? Кат потемнел, погонял желваки на острых скулах. Ответил неожиданно смиренно:

— Кто их знает? Есмь смертный, сотворен из того теста, что и прочие. Раб божий, обшит кожей. А с бессловесных тварей какой спрос — мало ли что им почудится?

Окупцов осклабился: хитер Волосан, мастер мозги туманить. А Волосатов весь трясся, обидчив был не в меру, всюду ему чудились насмешки — в косом взгляде, оброненном ненароком слове, недвусмысленном намеке. Смертельно обижался Волосатов и обид никому не прощал. Не всем воздавал должное тотчас, выжидал порой подолгу, выбирая подходящий момент; память у ката отменная, обидчиков не забывал, даже малышню, — придет время, заплатят за все. Насмехаться над ним чего проще — хил, плешив, кожа вялая, сморщенная, нечистая. Еще не старый, а зубы растерял, корку хлеба не угрызть. Прогневал, видать, господа, недаром в писании сказано: «Зубы грешникам сокрушу». Волосатов никогда не был религиозным, в юности и вовсе богохульствовал изрядно, с годами, однако, остепенился: часто молился истово, отбивал поклоны. Не особенно надеясь на Христа, хаживал в нанайское стойбище, подолгу толковал со старцами, целовал обмазанных засохшей кровью деревянных идолов.

Приобщился и к буддийской вере, рядом с крестом на чахлой груди палача болтался добытый у спиртоноса золотой Будда…

Кат мало-мало калякал по-маньчжурски. Подслушав беседу Господина Хо с телохранителем, ничтоже сумняшеся встрял в разговор, несказанно озадачив и удивив хунхузов. Главарь до объяснений не снизошел, брезгливо отвернулся, а безносый Страхолютик злобно прогнусавил:

— Забудь наш язык. Иначе — кантами!

Волосатов обложил его по-русски, на том все и кончилось; хунхузы особо не приставали, в свою очередь кат, отлично зная, что разбойники слов на ветер не бросают, держался от них подальше. Но в «поминальный» список занес обоих; Господин Хо и Безносый соседствовали в нем с Окупцовым и братьями Зыковыми. В отношении атамана ката обуревало сомнение: может, не стоит записывать — все же работодатель…

На рассвете грохнул залп, затрещали выстрелы, защелкали по вековым деревьям пули. Пограничники, настигнув нарушителей, ударили с тыла. Ахнув, схватился за грудь задремавший часовой, меткая пуля прошила насквозь. Заржали, заметались кони. Спавший вполглаза Лахно схватил жеребца за узду, свалил за ствол рухнувшей лиственницы, залег, поливая атакующих из ручного пулемета.

Лахно спас отряд от уничтожения, на несколько минут задержал пограничников, и бандиты успели уйти. Усталые пограничники, постреляв вслед банде, прекратили огонь, нарушители, подгоняемые посвистывающими над головой пулями, ошалело ломились сквозь тайгу.

Расстреляв два диска, Лахно рывком поднял коня и помчался догонять своих. Это удалось не вдруг, напуганные нарушители забились в самую глушь. Когда же Лахно настиг отряд, его едва не уложил Ефрем Зыков.

— Свой, свой! Не видишь! В рот те, в печенку! — испуганно заорал Лахно, когда Ефрем вскинул на скаку карабин.

Зыков не сдержался, нажал спуск, Лахно пригнулся к лошадиной гриве, вдыхая острый запах конского пота; пуля, свистнув над ухом, срезала еловую ветку. Лахно смачно выругался, Зыков остановил коня и как ни в чем не бывало попросил закурить. Лахно нашарил кисет.

— Пожуй трошки…

— Пошто?! Свернем самокрутку. Сыпь!

— Зараз тебе красные отсыплют! Смерти захотел?! Следом за нами лупят. Карьером.

— Ишь ты, какой прыткий! Нешто по тайге карьером скачут?

Отряд догнали на поляне. Лахно соскочил с коня, Горчаков с чувством пожал ему руку:

— Спасибо тебе, братец.

— Не на чем, ваше благородие. Наши все целы?

— Хунхуза одного потеряли. Да младшему Зыкову не повезло…

Венка сидел на пне голый по пояс, Ганна ловко перевязывала парня. Бинты крестили смуглую мускулистую грудь, подмокали, проступало алое пятно, из-под повязки резво сбегала струйка крови. Растерянный Савка комкал в руках шапку. Заметив Лахно, страдальчески скривился:

— Вот оно как. А?!

И шмыгнул конопатым носом. Озабоченный Мохов оттолкнул его.

— Стягивай, Анка. Туже.

— Знаю…

Ефрем чужим голосом просипел:

— Подорожник добуду. Обождь мотать, девка…

— Уже приложила. Все делаю как надо. Не мешай..

Бледный до синевы Венка кусал спекшиеся губы:

— Какая женщина, русалка! Поправлюсь — сватов зашлю, ей-бо! Николаич, не обессудь…

— Валяй, — пыхнул самокруткой Мохов. — Крути девке голову.

Горчаков поглядывал на часы.

— Ехать надо, набольший. Не ровен час… — нерешительно сказал Ефрем.

— Надо-то надо… А брат?!

— Выдюжит…

Горчаков и Мохов переглянулись, Ефрем наклонил крупную голову, натянул брезентовый капюшон.

Ехали долго, Горчаков поглядывал на карту, мрачнел; вечером подскакал Мохов.

— Задыхается.

— Вениамин?!

— Ну! Пристанем на часок?

Нарушители обступили всадника. Нахохлившийся, он напоминал подбитую птицу. Глаза закрыты.

— Снимайте. Положим на траву, — распорядился Мохов.

— Нельзя. Ему так легче, — сказала Ганна.

Она сменила раненому повязку, Лахно сунул окровавленный бинт в дупло, запихнул поглубже.

— Не найдут.

— Они и так знают, — проговорил Волосатов. — Пограничники хитрющи, сквозь землю видят.

— Будет врать-то. Лучше помоги кровь остановить: бежит и бежит, — попросила Ганна.

— Не боись, Анка, — с трудом выдавил раненый. — Ее у меня много…

Ефрем подошел, вгляделся. Венкино лицо бледнело в густеющем волглом сумраке размытым пятном, расплывалось. Уходил рыжий Венка, озорной, беззаботный насмешник, уходил, и ничем его не остановить, не удержать. Даже великану Ефрему такое не под силу.

— Однако, пора, — глухо сказал Ефрем.

— А он?! — кивнул на раненого Горчаков.

Ефрем повторил негромко:

— Ехать надобно. Припозднимся.

Венка опустил голову, со щетинистой щеки скатилась слеза, повисла на кончике поникшего уса.

Мягко зачавкали по болоту копыта, зацокали на каменистой тропе. Нарушители спешили. Позади было тихо, но кто поручится, что их не обходят? Посоветовавшись с Маеда Сигеру,