Горчаков приказал повернуть на северо-восток; когда погоня отстанет, отряд пойдет в заданном направлении. Горчаков нервничал, Сигеру его успокаивал: поблуждаем по тайге, пойдем куда следует. Горчаков скрипел зубами — японец, конечно, все свалит на него. В рапорте полковнику Кудзуки припомнит все его ошибки, Горчаков не верил своим хозяевам: коварны, вероломны.

Но вот Сигеру произнес загадочную фразу. Глядя в сторону, доверительно коснувшись плеча Горчакова, вкрадчиво проговорил:

— Есри не сумеем выйти в заданную точку — не огорчайтесь, мы уже достаточно сдерари…

Горчаков оторопел. Сигеру подъехал к Лещинскому и как ни в чем не бывало затеял с ним разговор о современной японской поэзии. Переводчик обрадовался неожиданному собеседнику, Горчаков задумчиво ехал по узкой каменистой осыпи: что же сие означает?

Его окликнул Лахно:

— Ваше благородие! Парень отходит.

Лежавшего на земле Венку обступили нарушители. Горчаков сел на пень. Раненый дышал тяжело, со всхлипом, Ефрем снял шапку, подложил брату под голову, Ганна вытирала платком кипенно-белое лицо, окровавленные, страдальчески изогнутые губы.

— Как дела, герой? — нарочито бодро спросил Горчаков.

Венка устало прикрыл глаза:

— Не так чтобы очень и не очень чтобы так…

— Мужайся, друг.

— Не столь мужаюсь, сколь пужаюсь. — Венка закашлялся, розовый пузырь вздулся у рта и лопнул, засеяв желтеющую щеку кровяными брызгами.

Мохов достал из кармана серебряные часы-луковицу, сдвинул на лоб кубанку:

— Нда…

Маеда Сигеру кивал, как фарфоровый китайский божок:

— Не хорсё. Очинно не хорсё.

Отозвав Горчакова, он сказал по-английски:

— Скверно. Теряем самое дорогое — время.

— Сейчас выступаем.

— А бедный юноша?

— Повезем дальше. Не бросать же его.

— Двигаться с прежней скоростью мы не сможем…

— У раненого кровотечение. Тряска его убьет.

— Весьма прискорбно. Но лучше погибнуть одному, нежели всем. Промедление нас погубит, приказ командования останется невыполненным.

— Ваши предложения? — накалялся Горчаков. — Конкретно.

— Я ничего не предлагаю, — отчеканил японец. — Я требую решить проблему немедленно. Вы командир…

— Как же ее решить, черт побери?! Я не бог всемогущий. Человек умирает.

— Прискорбно. Но бороться со смертью он может долго, несколько суток.

— От нас с вами, капитан, это не зависит.

— Недооцениваете свои возможности, мистер Горчаков. Вы, сэр, облечены в отряде высшей властью. Вам дано право распоряжаться судьбами подчиненных. Их жизнью и смертью…

У Горчакова перехватило дыхание.

— Не хотите ли вы сказать, капитан, что я… чтобы я…

— Совершенно верно. Именно это я и имел в виду…

— Иными словами, вы предлагаете мне прикончить беспомощного человека? Достойное поручение русскому офицеру! Возможно, в японской императорской армии подобный поступок естествен, но я русский, и я не убийца.

Горчаков приказал продолжать движение. Маеда Сигеру укоризненно покачал головой:

— Не хорсё. Очинно не хорее.

На привале Венку осторожно сняли с коня и уложили на телогрейку, Савелий, оставшийся в одной рубахе, горестно матюгался, Ефрем угрюмо молчал. Ганна нагнулась над раненым:

— Ну как, бедолага?

— Лежать невмочь, посадите, — чуть слышно попросил Венка.

Ефрем легко поднял брата, прислонил к обгоревшему пню.

— Так лучше?

— Навроде… Воздуху… Дыхать нечем.

Ганна размотала подмокшую повязку, кровь на груди спеклась сплошной коркой. Желая обмыть края раны, женщина сдвинула домотканую, пропотевшую рубаху — открылись черные, бархатистые пятна, Ганна недоуменно потрогала одно: влажное. Мохов выругался:

— Чего застыла? Бинтуй!

— Но… Это же…

— Заматывай, тебе говорят! Ну!

Ганна торопливо накладывала повязку, испуганно поглядывая на насупленного Мохова, угрюмого Ефрема. Савка, монотонно бормотавший нецензурщину, вдруг ойкнул:

— Братень! У тебя ж гангрена!

Ефрем коротким ударом сшиб его с ног. Савка, проворно вскочив, заголосил:

— Братень! С тобой смерть сдружилась, бра-ат-ка!

— Зна-ю, — прошелестел Венка. — Чего уж…

— Э, раздолбай! — Ефрем махнул кулаком.

Савелий отлетел, крепко ударился о корявый ствол ели, выхаркнул с кровью осколки зубов:

— За что?!

— Замкнись, падаль!

Нужно что-то предпринять, думал Горчаков, но что? Злобно матерился, утирая рукавом разбитый рот, Савелий, тихо стонал Венка, тревожно перешептывались хунхузы. Маеда Сигеру протянул Горчакову маленькую коробку, высыпал на ладонь черные таблетки.

— Это сирьное средство. Оно обрегчит страдания несчастного; тибетские рамы умеют снимать борь.

— Предложите лекарство сами, капитан.

— Вы командир, вам удобнее.

Горчаков передал таблетки Ганне.

Женщина опустилась на колени, накрыла ладонью пылающий лоб раненого.

— Выпей, миленький. Полегшает.

— Как бы не так! — шепнул Мохов Ефрему. — Гангрена намертво когтит, сволочь.

— Спытаем, — просипел Ефрем. — Выхода нету.

Вскоре Венке и впрямь стало лучше.

— Пожевать чего не найдется? На порожний желудок помирать скучно.

— Видите, — сказал Горчакову Сигеру. — Уже хорсё. Очинно хорсё.

Горчаков отвернулся — он неплохо изучил своих хозяев. Вечером Господин Хо, расположившийся на ночлег поблизости, убедившись, что его не подслушивают, шепнул:

— Напрасно господин доверился своему высокопоставленному другу — раненый не доживет до рассвета.

— Вы полагаете?

— Уверен. Этот яд сперва возбуждает, глушит боль, затем наступает резкое ухудшение, и душа отлетает в обитель вечного блаженства. Тибетские ламы — великие кудесники, им ведомы тысячи способов изготовления яда. Тысячи! А результат один.

— Позвольте, позвольте! Значит, я собственноручно умертвил человека?

— Боюсь, что так.

— Убийство! Моими руками. Боже, какая подлость!

— Все мы здесь действуем на пользу другим… Не терзайтесь, господин. Везти беспомощного невозможно, вы это понимаете.

Звякнуло о камень железо, в зыбком тумане маячили неясные тени. Горчаков с хрустом потянулся, встал; Ефрем Зыков споро орудовал лопаткой, Савелий курил самокрутку. Завидев Горчакова, затоптал окурок.

— Брательника прибираем, вишь… Домовину бы, да нешто ее сколотишь?

— Конечно. Гвоздей ведь нет.

— На шута гвоздье? На шипе можно приладить, да время не указывает. Полежи, братень, и так до Страшного суда. Лапок еловых настелю, чтоб помягче…

Венка лежал навзничь, лицо умиротворенное. Зыковы поклонились брату до земли, Ганна всхлипнула, Мохов оттер ее плечом.

— Ну, бывай, Веньямин. Земля тебе пухом лебяжьим.

Могилу завалили камнями, Ефрем приволок обломок скалы, поднатужась, взгромоздил на холмик.

— Теперь не достанет.

— Кто?! — не понял Лещинский.

— Зверь. Кто же еще?!

Направляющим поехал Лахно, Волосатов и Окупцов тащились позади. Невыспавшийся кат то и дело оглядывался, Окупцов ворчал:

— Чего елозишь? Чиряк нажил или боишься, Венка догонит?

— Заткнись, боров бессовестный! Неладно вышло, дюже неладно, с того и беспокоюсь.

— Чего ладного — такого парня потеряли!

— Не в том суть, деревня! Глаза упокойнику не закрыли.[164] Ох, беда, беда…

— Подумаешь, глаза… Что ж из того?

— Неужто не знаешь? Мертвяк покоя не обрящет, восстанет из могилы, по тайге учнет бродить, успокоения искать.

— Че-го?! Ох-ха-ха! Дурак же ты, Волосан. Ну и долдон[165]!

— Не ржи, не ржи, пошто ощерился? Клыки кабаньи выставил, хряк толсторожий!

— Ой, сказанул! Ой, не могу…

— Эй, вы! — цыкнула Ганна. — Могила не остыла, а они регочут, жеребцы стоялые!

Окупцов зажал рот рукой, запыхтел, жирные, в рыжей щетине щеки тряслись:

— Волосан, а Волосан!