– Господи, Моджо! – прошептал я в мягкое розовоеухо. – Господи Боже, получилось. Я – смертный человек.

– Ладно, – тупо сказал я и снова изумился слабому иглухому звучанию этого тихого голоса, – началось, теперь возьми себя вруки. – При этой мысли мне стало смешно.

Хуже всего был холодный ветер. У меня стучали зубы. Кусачаяболь, распространяющаяся по коже, не имела ничего общего с болью, которую яощущал вампиром. Надо починить дверь, но я понятия не имел, как это делается.

От двери вообще хоть что-нибудь осталось? Непонятно. Ясловно пытался разглядеть ее через облако ядовитого дыма. Я медленно поднялсяна ноги, мгновенно отметив увеличение роста, и почувствовал себя ужасно грузными неустойчивым.

В комнате не осталось и воспоминания о тепле. Я слышал, какворвавшийся ветер воет во всем доме. Медленно и осторожно я шагнул на крыльцо.Лед. Нога моя поехала вправо, отбросив меня назад, к косяку двери. Меняохватила паника, но я ухитрился вцепиться крупными дрожащими пальцами вовлажное дерево и не свалиться со ступенек. Я снова попытался увидеть хотьчто-нибудь в темноте, но не разобрал никаких отчетливых очертаний.

– Да успокойся ты, – вслух сказал я себе, понимая, чтопальцы у меня одновременно потеют и немеют, да и ноги тоже охватываетболезненное онемение. – Здесь нет искусственного освещения, вот и все, аты смотришь глазами смертного! Теперь сделай же хоть что-нибудь умное! – Иосторожными шагами, едва не поскользнувшись еще раз, я вернулся в дом.

Я видел смутный силуэт сидящего Моджо, который наблюдал замной с громким сопением, и в одном из его больших глаз заискрился огонек. Яласково обратился к нему:

– Это же я, Моджо, собака, понятно? Это я! – И я нежнопогладил мягкую шерсть между ушами. Я направился к столу, очень неуклюже уселсяв кресло, снова поразившись толщине и тяжести своей новой плоти, и зажал рукойрот.

«Получилось, правда, получилось, дурачина, – подумаля. – Никаких сомнений. Удивительное чудо, вот что это такое. Тыосвободился от своего сверхъестественного тела! Ты – человек. Ты – мужчина.Кончай паниковать. Рассуждай как герой, ведь ты так гордишься тем, какой тыгерой! Пора стать практичным. Тебя завалит снегом. Это смертное тело замерзает,Бога ради, принимайся за дело как положено!»

Но вместо этого я лишь еще шире раскрыл глаза и уставился наснег – кажется, это снег, – собирающийся в кучки маленьких сверкающихкристаллов на белой столешнице. Я ожидал, что мое зрение вот-вот станет болеечетким, и, разумеется, зря.

«Это, наверное, разлитый чай? И разбитое стекло. Не порежьсяосколками – рана не заживет».

Подошел Моджо, и я обрадовался, когда к моей дрожащей ногеприжался большой, мягкий, мохнатый бок. Но почему это ощущение кажется такимдалеким, словно меня завернули в несколько слоев фланели? Почему я не ощущаюего чудесный чистый шерстяной запах? Ясно, органы чувств менее восприимчивы.Чего и следовало ожидать.

«Теперь иди, посмотрись в зеркало: узри чудо своими глазами.Да, и заодно закрой эту комнату».

– Идем, пес, – сказал я собаке, и мы вышли из кухни встоловую. С каждым шагом я чувствовал себя все более неловким, медлительным игромоздким; неумелыми, негнущимися пальцами я закрыл дверь. В нее ударил порывветра, в щели просочился сквозняк, но дверь выдержала.

Я развернулся, на секунду качнулся, потом выпрямился.Господи Боже, разве так уж трудно со всем этим управляться? Я покрепче уперсяногами в пол и взглянул вниз, поразившись, какие у меня огромные ноги, потомперевел глаза на руки, тоже не маленькие. Но не уродливые, нет, отнюдь. Безпаники! Часы доставляли мне неудобство, но они еще понадобятся. Ладно, часыоставим. Но кольца? Определенно они мне на пальцах не нужны. Зудят. Я хотелстянуть их с пальцев. Не вышло! Боже мой!

«Прекрати! Ты сейчас сойдешь с ума, потому что не можешьснять кольца. Это глупости. Не торопись. Ты что, не знаешь про такую вещь, какмыло? Намылишь руки, вот эти большие смуглые заледеневшие руки, и кольцасоскользнут».

Я обхватил себя руками, испытывая отвращение к липкому человеческомупоту под рубашкой – ничего общего с кровавым потом, – затем сделалглубокий вдох, игнорируя тяжелое биение в груди и саднящее чувство, вызванноесамим актом вдоха и выдоха, и заставил себя оглядеть комнату.

«Сейчас не время кричать от ужаса. Давай, осмотрись вкомнате».

Все виделось очень нечетко. В дальнем углу горел одинторшер, а на камине – крошечная лампа, но все равно было ужасно темно. Мнепоказалось, что я – под водой, под мутной водой, может быть даже окрашеннойчернилами.

Это нормально. Смертные. Так они видят. Но какое же всеунылое, неполное! Никакого ощущения открытости и пространственности, присущеговзгляду вампира.

Что за гнусный мрак – темные блестящие кресла, едваразличимый стол, расползающийся по углам тускло-золотой свет, лепнина напотолке, исчезающая в тени, в непроницаемой тени, – а как пугающе выглядитпустой черный холл!

В такой темноте может прятаться кто или что угодно. Дажедругой человек. Я посмотрел на Моджо и поразился, какой он нечеткий, какойтаинственный – но совершенно по-другому. Вот оно что! В таком полумраке силуэтывыглядят расплывчатыми. Абсолютно невозможно определить истинные размеры илиматериал.

Да, но над камином же было зеркало!

Я подошел к нему, разочарованный тяжестью рук и ног, а такжевнезапной боязнью споткнуться и необходимостью постоянно смотреть под ноги. Япридвинул маленькую лампу к зеркалу и взглянул на свое лицо.

О да. За ним скрывался я сам, и как же оно изменилось!Исчезли напряженность и жуткий нервный блеск глаз. Меня разглядывал молодойчеловек, причем изрядно напуганный.

Я поднял руку и потрогал рот и брови, потом лоб, которыйоказался выше моего, а затем – мягкие волосы. Лицо было приятным, бесконечноприятнее, чем я думал, открытое, без глубоких морщин, пропорциональное и свыразительными глазами. Но мне не понравился таящийся в глазах страх. Нет,очень даже не понравился. Я попытался придать лицу новое выражение, научитьсяуправлять чертами лица изнутри и заставить их выразить мое удивление. Этооказалось нелегко. И я не был уверен, что испытывал удивление. Да-а-а… В этомлице я не видел ничего, что шло бы изнутри.