– Проходите, садитесь. – Женщина по-хозяйски посадила меня за квадратный кухонный стол и начала хлопотать: она зажгла плиту, налила в чайник воду и поставила его кипятиться. – Может, вы хотите кушать?

– Нет, спасибо, – тихо произнесла я, думая, как начать разговор.

Мэри присела за стол напротив и смущенно улыбнулась. В этот момент я вновь увидела в ней молодую пятнадцатилетнюю особу. В глазах жены профессора жил ребенок. Заточенный ребенок, не желающий признавать коварную реальность. Только человек, который пережил большую трагедию, может смотреть на жизнь с такой искренней добротой и почти фанатичным смирением.

– С вами все хорошо, Сара? Вы бледная. Подождите, сейчас вскипит вода. Чай вмиг подарит вашим щечкам задорный румянец, – с веселой ноткой в голосе сказала Мэри.

– Спасибо. – Я кивнула, а после уверенно произнесла: – Миссис Томпсон, у меня к вам очень серьезный разговор, который, наверное, вам совсем не понравится, но… мне больше не к кому обратиться.

– Ох, деточка, говорите. Я постараюсь помочь. – В глазах Мэри блеснула тревога. Почти как у моей мамы, когда я сказала, что поступила на факультет журналистики в Лондоне. – И можете называть меня просто Мэри.

– Я хотела поговорить с вами о сестре профессора – Эмили.

Глаза Мэри вдруг расширились, а руки, до этого спокойно лежавшие на столе, задрожали. Женщина, заметив это, медленно опустила их на колени, а после тяжело вздохнула и посмотрела на меня с еще большей тревогой во взгляде.

– Зачем вам это?

– Кажется, я попала на ту же удочку, что и она пятьдесят шесть лет назад. Я пишу статью о загадочном театре. Расследование вывело меня на Эмили и на ограбление почтового поезда. Профессор рассказал нам с Джейн о судьбе своей сестры. Думаю, моя работа и работа Эмили каким-то образом связаны. Но я не знаю, что с ней было с ноября 1963 года и до смерти. Все это сильно тормозит расследование. Поэтому если вы, Мэри, знаете, как жила Эмили после переезда на улицу Грэйт-Гилфорд, то я, возможно, пойму, кто ее убил.

Мэри сидела сама не своя. Не моргая, она глядела на меня пустым взглядом. Беззаботная радость пропала, будто бы ее и вовсе не существовало в этих добрых глазах, обрамленных глубокими морщинами – поцелуями времени.

– Сара, пожалуйста, оставьте это дело. Столько воды утекло с тех пор. Не нужно копаться в смерти Эмили. Пусть ее душа обретет покой.

– Я в безвыходном положении, – прошептала я.

– Безвыходных положений не бывает, – заметила Мэри. – Рамки придумываем мы сами.

– Бывают. Я не могу отступить, понимаете? Если я не найду правду, есть большая вероятность, что убийца продолжит делать то, что начал в 1964 году. Мэри, я не хотела вам этого говорить, но Эмили – не единственная журналистка, которую убили таким образом. Если вы расскажете о судьбе мисс Томпсон, это поможет спасти пусть не меня, но других несчастных девушек, жаждущих правды.

Я выпалила все на одном дыхании. Никогда прежде я не говорила с таким жаром. Сердце внутри клокотало от негодования, страха и желания найти преступника. Грудная клетка вздымалась, руки слегка покрыла испарина. Я смотрела на Мэри как на единственный спасательный круг, оказавшийся на тонущем корабле.

– Хорошо, Сара. Но вы должны пообещать мне – Тео ничего не узнает из того, что я вам расскажу, – с мольбой и отчаянием в голосе попросила Мэри.

– Я специально пришла в его отсутствие. Обещаю молчать.

Мэри медленно кивнула.

– Тогда пойдемте в гостиную – кухня не место для таких разговоров.

К чаю в то весеннее утро мы так и не притронулись.

– Первое слово, которое я произнесла, было имя – Эмили.

Мы устроились на длинном диване в гостиной. Вокруг царил идеальный порядок, отличавший людей старшего поколения от молодежи – первых никогда нельзя было застать врасплох: они следили за чистотой независимо от того, ждали гостей или нет.

Гостиная четы Томпсон оказалась небольшой: она вмещала только массивный диван, круглый стол, который стоял недалеко от окна, небольшой шкаф у стены с сервизом 80-х годов и коричневый ковер на полу.

– Мои родители – давние друзья родителей Тео, а мы с мужем одногодки: он старше меня всего на пару месяцев. Эмили была старшей сестрой не только Теодору, но и мне. Мы с Тео делили ее на двоих, но бóльшая часть Эмили доставалась именно мне. У нас с сестрой – так проще ее называть – связь была крепче. Думаю, все из-за того, что мы обе девочки. Тео не понимал наших разговоров. Особенно когда нам с ним исполнилось по двенадцать лет. В тот год я впервые влюбилась, потом начались месячные… В общем, со всеми проблемами я бежала не к маме, а к Эмили. Сестра была светом в окошке. Добрая, отзывчивая, понимающая. Она общалась со мной, как с ровней.

В тринадцать лет я часто приходила в дом будущего мужа к Эмили. Вечерами или в выходные дни мы закрывались в ее маленькой комнате и секретничали, смеялись, обсуждали всех и вся. Эмили была безумно одаренной девушкой. Сидя в комнате при свете ночника, она часто рассказывала о том, что ей удалось узнать за день. Я почти ничего не понимала из ее слов, но интонация, с которой она говорила, заставляла проникаться всеми ее «чудаковатыми» рассказами. Она говорила о банках, их махинациях, подпольных ворах и бог весть о чем еще. Работа была смыслом ее жизни, ее воздухом.

Мэри улыбнулась, глядя на свои руки. Она рассказывала про Эмили Томпсон так, как если бы та была по меньшей мере святой. Даже морщинки на лице женщины вмиг разгладились, когда она начала вспоминать о юности. В тот момент я уже не сомневалась, что передо мной сидит та самая пятнадцатилетняя девочка Мэри. Добрая, открытая и не знающая горя.

– Эмили часто говорила о работе, – после небольшой паузы продолжила Мэри. Она тяжело вздохнула. Так или иначе, ей с трудом давался рассказ о названой сестре. – Она дышала журналистикой и не видела ничего, кроме нее. Пока все вокруг плевались и говорили, что в прессе одно вранье, она раз за разом доказывала обратное, видя в этом свою жизненную миссию. Как-то раз Эмили даже призналась мне в этом. В тот вечер я, как обычно, прибежала в квартиру Томпсонов, и мы с Эмили закрылись в ее комнате за чашкой чая. Сестра рассказала, что ее не покидает чувство, будто она родилась для того, чтобы «говорить о том, о чем боятся заикнуться другие». Я навсегда запомнила эту фразу.

В 1963 году, осенью, Эмили сообщила, что съезжает от родителей. Помню, я жутко на нее обиделась – решила, что она выходит замуж. Мама с детства внушала, что молодая девушка может покинуть отчий дом только в одном случае – если уйдет в дом мужа. «Мэри, не глупи, ну какой муж?» – сказала Эмили и засмеялась, а потом добавила, что ее муж – работа. Было видно, что она не хотела рассказывать об истинной причине переезда, но спустя час я все-таки вытащила из нее то, что она старательно пыталась скрыть. В тот год мне исполнилось полных пятнадцать лет, и я считала, что уже достаточно взрослая, чтобы знать, чем живет Эмили. Я не могла надышаться ей. С мамой у меня были не такие доверительные отношения, как с сестрой. Эмили знала это. И открылась.