Вознесенский умолк, глядя куда-то вдаль, и темные глаза егозатуманились выражением такой нежности, что у Саши чуть не вырвался стон боли иревности, лютой ревности, о которой она даже не подозревала никогда… дажепомыслить не могла, что подобное существует… что вот так подступит, вопьется всердце боль и мало того – начнет его медленно, мучительно сжимать…

– В-третьих, – продолжил Вознесенский, – я сам удивляюсь,отчего так в нее влюблен. Когда мы встретились, она с ума по мне сходила, ну ая… я просто так поигрывал в игру, которая и раньше была мне привычна. Потом всепеременилось, и я не просто влюбился – я без нее жить не мог, не представлял,что со мной будет, если я останусь на свете один, без нее. Я ее чуть не силойпод венец потащил, хотя и сам не переставал дивиться силе своей любви, силе ивнезапности. Не удивлюсь, если ради того, чтобы обладать мною, чтобы влюбитьменя в себя, она пошла на какие-то ухищрения… ну, я не знаю… на колдовствокакое-нибудь.

Саша издала какой-то слабый писк.

– Я ужаснул вас? – небрежно глянул на нее Вознесенский. –Шокировал? Да ну, бросьте, я и сам в такие глупости нисколько не верю.Невозможно человека причаровать, возбудить в нем любовь и желание против еговоли!

Боже ты мой… Боже ты мой, он ведь решил, что Саша суеверноиспугалась его слов! А она вспомнила «Мокко Аравийского», имя, начертанное набумажке, которую она когда-то оставила по дурости в часовне Варвары-великомученицы,вспомнила колдуна в косматой шкуре, кружившего вокруг нее, ошалелой от страха,умирающей от ужаса, но готовой на все, на все, только бы приворожить, влюбить всебя Игоря Вознесенского, готовой именно что душу черту продать, только бызавладеть им! Бог ты мой, как, оказывается, однообразны бывают влюбленныеженщины… Но она опоздала, опоздала, потому что та, другая, соперница, жена – о,какое страшное, непреодолимое слово! – успела раньше.

– Почему вы… – проронила Саша с трудом, – почему вы мне всеэто рассказали?

– Сам не знаю, – легко пожал плечами Вознесенский. – Можетбыть, потому, что вы кинулись за мной сегодня, в ту редкую минуту, когда яперестал владеть собой и уступил ненависти и страху… Да, страху! Я, понимаетели, трус. Я однажды видел сон о том, как меня в упор расстреливает какой-торыжий ражий мужик… Стреляет раз, и два, и три, стреляет из «маузера», пуливырывают из меня кровавые лохмотья, а я все живу да живу, распадаюсь на части,но никак не могу умереть… Страшный сон, согласитесь? Рожа того мужика, моегоубийцы, почудилась мне нынче въявь на одной из госпитальных коек… Я вообще-тожалость ненавижу и презираю, не единожды упоенно декламировал на сцене монологСатина со словами: «Жалость унижает человека!» Но сегодня мне вдруг приятностало, что отыскался человек, который меня почему-то, неведомо почему, взял даи пожалел. Оттого я и разоткровенничался. Но об одном прошу – забудьте об этомкак можно скорей, хорошо?

Саша уткнулась в ладони.

– Нет, никогда, никогда! – забормотала глухо. – Я васникогда не забуду! Я вас любила, люблю и всегда любить буду… Если хотите знать,когда у нас с мужем была брачная ночь, я вас представляла рядом с собой, ипотом тоже… И это даром не прошло, потому что у моей дочки темно-карие глаза, ау меня, видите, серые, а у мужа моего голубые, и значит…

– Это значит только то, что у вас в родне у кого-то естьтемные глаза, – небрежно усмехаясь, проговорил Вознесенский и замолк на минуту.А когда вновь заговорил, тон его вдруг изменился: – Что, Кларочка, пришлапожалеть меня, бедного, изгнанного трудящейся массою из своей среды? Да и лешийс ней, с той массой! К тому же меня уже пожалели. Закончили тешить этих бесовпростонародья? Подождать тебя, или ты еще задержишься?

Саша вскинула голову. О Господи, на площадке стоит,придерживаясь за перила, Клара Черкизова!

И давно она здесь стоит, интересно? Слышала их разговор?Подслушивала?

– Поезжай, Игорь, – со странной интонацией сказала Клара. –Ты поезжай домой, а я… Я хочу еще кое о чем поговорить с… с АлександройКонстантиновной. А ты поезжай.

* * *

– Унылая картина, господа, – сказал начальник сыскногоотделения Смольников и постучал по столу карандашом. – Унылая! Когда васслушаешь, получается, что в городе хозяева – воры, а не полиция. Выдокладываете уже четверть часа, а я еще не услышал ни единого сообщения ораскрытом преступлении. Может быть, мне просто не повезло? Может быть, вы,Климентьев, меня чем-то порадуете?

Встал невысокий, очень широкоплечий агент с рябоватым лицом:

– Крестьянин Шитов заявил о краже у него из лавки поПожарской улице неизвестными лицами собольей дамской пелерины стоимостьючетыреста рублей.

– Неизвестными? – повторил Смольников.

– Так точно, ваше благородие…

– Опять! Ищите вора, Климентьев.

– Слушаюсь!

– Далее, господа? – Смольников вновь стукнул карандашом, насей раз совсем сердито. – От Заречной части у нас кто-то что-то может сказать?Вы, Мазуров?

– Прислуга из столовой Безумнова на Старо-Самокатскойплощади, крестьянка Кряжева, заявила полиции о краже из ее сундука,находившегося на чердаке столовой, сорока рублей денег и часов-браслета,стоившего три рубля шестьдесят пять копеек. Кража совершена посредством взломазамка.

– Нашли вора?

– Покуда нет, – с виноватой интонацией сказал агент Мазуров.

– Покуда! – с выражением повторил начальник сыскногоотделения. – Следующий!

– Мещанка Глазова заявила полиции, что между двумя и тремячасами утра какими-то злоумышленниками, проникшими в ее квартиру чрез окно,совершена кража разного имущества, в том числе принадлежащего заказчикамматериала для платья, всего на двести сорок семь рублей. – И, не дожидаясьвопроса, агент добавил: – Разыскиваем-с воров-с, ваше превосходительство, неизвольте беспокоиться.

– Да как же не беспокоиться, господа? – пожал плечамиСмольников. – «Ищем», «разыскиваем»… – у вас на все про все один ответ. Акто-нибудь отыскан? Задержан?

– Задержан совершивший на днях на пристани общества «Русь»кражу мануфактуры, принадлежащей товариществу Понизовского, известныйвор-рецидивист, неоднократно судившийся за кражи и отбывавший тюремноезаключение крестьянин Васильсурского уезда Гладышев, – громко сказал кто-то отдвери, и Шурка узнал голос Охтина.