Доктор смотрит мне в глаза и будто что-то обдумывает, а потом наконец говорит:

– Записи тех опросов у меня.

– Прямо здесь? – Я едва не задыхаюсь, а он кивает. – Могу я посмотреть, как вы разговариваете с моей мамой?

– Идемте со мной.

Он встает из-за обеденного стола, проходит мимо фотографий жены на стене и останавливается у самой последней, рождественской, где Амелия сидит рядом с ним, а его рука лежит у нее на плече. Прежде чем идти дальше, доктор Сигел целует кончики пальцев и касается изображения жены.

Следом за ним я выхожу из столовой, поднимаюсь на два лестничных пролета и оказываюсь на чердаке. Там полно пыльных коробок и древней мебели, среди которой громоздятся сломанные светильники, комод без одного ящика и старый выцветший желтый матрас.

Доктор Сигел идет в глубь чердака, пока не оказывается у дальней стены под окном со щелястой рамой. Несколько деревянных половиц покрывает черная плесень. Доктор поднимает одну, и открывается тайник с десятками видеокассет.

– После случившегося с Амелией я уволился из детокса и стал бухгалтером, а записи анкетирования забрал. В больнице были только рады: там знали, что их опасно хранить. Каделлам сказали, что они у меня. Я подумывал связаться с прессой, но побоялся, что Каделлы могут переключиться на родителей Амелии, которых совсем пришибла смерть любимой дочери. Поэтому я просто сделал тайник и хранил кассеты здесь. Подумал, плесень отпугнет этих негодяев, если они когда-нибудь ко мне залезут.

– Они обыскивали дом? – удивляюсь я.

Старик кивает.

– Я со счету сбился, сколько раз. Нанимали взломщиков, которые проникали сюда в мое отсутствие, перерывали все снова и снова, искали записи. Я подал в полицию кучу заявлений, хоть и знал, что им не дадут хода. В конце концов преступники сдались и перестали ко мне лазить. Я думал, может, после моей смерти кто-нибудь обнаружит кассеты и обнародует их, тогда Каделлы все же получат по заслугам.

– Спасибо, что сберегли их, – я киваю на кассеты. – Можно посмотреть?

– Валяйте.

Я опускаюсь на колени и начинаю рыться в тайнике. Кассеты маркированы именами пациентов, жизнь которых исковеркали препараты компании «ТриКФарма». Перебрав несколько десятков, я натыкаюсь на запись беседы с Эстер Гермес, но мамина мне не попадается. Я продолжаю поиски и в конце концов замечаю в дальнем углу еще одну кассету. Она застряла в щели, и мне приходится подергать ее, чтобы вытащить. Когда она оказывается у меня в руках, я вижу имя: Ирен Майер.

– Вот эта – мамина, – говорю я.

– Не знаю, в каком она состоянии, – говорит доктор Сигел. – После увольнения из больницы я ни разу не смотрел эти записи. Но внизу у меня есть видеомагнитофон. Можем попытаться им воспользоваться.

– Хорошо, – говорю я, встаю и отряхиваю ладони и колени от чердачной пыли. Потом иду за доктором Сигелом в его кабинет, где стоят письменный стол, кресло, диванчик и старый телевизор на подставке. На телевизоре притулился видеомагнитофон.

Я передаю кассету доктору Сигелу. Руки у меня дрожат, вместе с ними дрожит у меня на запястье мамин браслет с фасолинкой-лимой, на которой есть гравировка и маленькая царапинка. В последние несколько дней я почти ничего не ела, зато сейчас, возможно, узнаю то, что так хотели скрыть от меня Каделлы. Похоже, у меня появится единственное оружие, которое позволит отвоевать право жить своей жизнью.

Доктор Сигел вставляет кассету в магнитофон и нажимает кнопку «пуск». Съемка зернистая, по экрану мелькают светлые полосы.

Гораздо более молодой, чем сейчас, доктор Сигел сидит за столиком в безликой комнате и говорит на камеру, которая вначале трясется, но быстро успокаивается.

– Сегодня у нас опрос Ирен Майер, которая поступила в больницу три недели назад. Как вы себя чувствуете, Ирен? – спрашивает он.

Камеру неуклюжим движением поворачивают и направляют на мою маму, очень молоденькую, в светло-зеленом больничном халате. Она сидит напротив доктора Сигела за тем же самым письменным столом.

– Хорошо, – говорит мама.

– Можете рассказать, как вы оказались в больнице Белл?

– Я учусь на первом курсе Нью-Йоркского университета. Мой друг, точнее мой парень, сказал, что эти обезболивающие таблетки помогут мне справиться с тревожностью, я втянулась, и у меня выработалась зависимость, – объясняет мама.

Своего парня она упоминала и во время слушаний в Конгрессе.

– Какие пока что у вас ощущения от процесса детоксикации? – продолжает доктор Сигел.

– Как будто из меня вытаскивают все внутренности, снова и снова колотят по ним молотком, а потом запихивают обратно. Я бы такого даже злейшему врагу не пожелала, – говорит она.

– Сочувствую вам, – произносит врач.

– Но я рада, что попала сюда, и благодарна за шанс восстановиться.

Пока непонятно, почему Каделлы не хотели, чтобы я это все увидела. Беспокоиться им не о чем. Вдобавок, в отличие от слушаний в Вашингтоне, эта запись не создает впечатления, что мама так уж стремится упечь преступных братьев за решетку.

Я ставлю кассету на паузу и поворачиваюсь к доктору Сигелу.

– Можно задать вам вопрос?

– Конечно, – кивает он.

– Почему вы думаете, что Каделлов до сих пор волнуют эти записи?

– Мой старый друг, юрист, как-то сказал, что эти опросы выявляют факты неправомерной деятельности компании, которые могут повлиять на приговор, если Каделлов будут судить.

Клер тоже упоминала нечто подобное, когда говорила о показаниях в Конгрессе. Но если все дело в этом, почему Каделлы не переживают из-за других пациентов, которых доктор Сигел опрашивал в больнице Белл, хотя бы из-за той же Эстер? Почему они зациклились на маме и ее словах? Может быть, я пока не добралась до чего-то важного.

– Давайте посмотрим, что дальше, – говорю я, включаю запись и ухожу в нее с головой.

– Можете рассказать, как случившееся повлияло на вашу учебу и студенческую жизнь первокурсницы? – спрашивает маму молодой доктор Сигел.

– Я совершенно изменилась. Теперь у меня есть слабое место. Не хотелось бы драматизировать, но я знаю, что мне до конца жизни придется противостоять зависимости. Несправедливо попасть в такую передрягу в моем возрасте. Если бы я знала, как быстро наступает привыкание к препаратам «ТриКФармы», ни за что бы к ним не прикоснулась. – Во всем мамином облике сквозит боль, ее взгляд полон сожаления.

– Что вы сказали бы другим людям, страдающим от опиоидной зависимости? – интересуется доктор Сигел.

– Что надежда есть. Всегда есть надежда на выздоровление. – Кажется, словно мама обращается с экрана ко мне и говорит о выздоровлении от расстройства пищевого поведения, которое пустило во мне корни, когда мама меня покинула.

– Мы рады, что вы тут, с нами, – говорит доктор Сигел.

Мама кивает.