потому что это был верный способ затащить ее в постель, и что Елизавета пыталась защитить свою честь, угрожая Эдуарду кинжалом, но в конце концов поддалась его обаянию[281]. Эта интригующая история нашла отражение в написанной терцетами итальянской придворной поэме De mulieribus admirandis («О прекрасных женщинах») Антонио Корнаццано, созданной незадолго до октября 1468 года и свидетельствующей о том, что этот брак обрел романтический флер и обсуждался по всей Европе. В тексте Корнаццано поэтического вымысла, вероятно, больше, чем исторической правды. Из источников, датировка которых совпадает с этими событиями, нам известно только, что через неделю после того, как о свадьбе Эдуарда и Елизаветы Вудвилл стало известно, дипломатические каналы разрывались от сообщений о том, что король «решился взять в жены дочь барона Риверса, вдову с двумя детьми, и, по-видимому, давно был в нее влюблен»[282].

Мысль о том, что новый король женился по любви, а не из трезвого политического расчета, должно быть, показалась сбитым с толку, пересказывающим сплетни послам европейских держав вполне разумной. Чем еще можно было объяснить поразительный взлет Елизаветы Вудвилл, самой неподходящей кандидатуры на роль королевы-консорта в истории Англии? Помимо всех прочих недостатков, она к тому же была англичанкой. Со времен Нормандского завоевания, то есть уже около четырехсот лет, ни один английский монарх не брал в жены свою подданную. Последним был Эдуард Исповедник, который в 1045 году женился на Эдит Уэссекской, непорочной девушке безукоризненно знатного происхождения[283]. Елизавета была подданной короля, и ее появление не решало никаких дипломатических проблем и не сулило выгодного союза с заграничными соседями. Совсем наоборот: ее большая семья была известна своим очевидным желанием забраться повыше за счет выгодных браков, приносивших титулы и имения. На двоих сыновей Елизаветы, ее отца и более чем десяток братьев и сестер теперь должна была распространяться королевская милость, и часть земельных и других ценных пожертвований бременем ложилась на королевскую казну. Пользы от этого брака было еще меньше, чем от женитьбы в 1445 году Генриха VI на обедневшей Маргарите Анжуйской.

Неожиданный брак Эдуарда мог нанести реальный вред и внутренней, и внешней политике Англии. Для французского короля официальное заявление о союзе с Елизаветой стало ударом в спину. Он узнал об этом, когда Уорик и Венлок не приехали в Сент-Омер на встречу по поводу Боны Савойской. Изабелла Кастильская позже жаловалась, что она «отвернулась в сердце своем» от Англии «из-за недоброжелательности, которую почувствовала к королю… когда он отверг ее и взял в жены английскую вдову»[284]. Почти наверняка Уорика, как и остальных английских пэров, эта новость застала врасплох. У него были все основания, как выразился один хронист, «слегка роптать» по поводу экстравагантного выбора своего (по-видимому) безумно влюбленного протеже[285]. Озадаченные очевидцы отмечали, что этот брак вызвал «большое неудовольствие у многих знатных лордов» и «сильно оскорбил народ Англии»[286].

Глупо было бы исключать возможность того, что именно любовь во многом сподвигла короля на брак с Вудвилл. Именно ею чаще всего этот брак и объясняли современники[287]. Но, оглядываясь назад, можно проследить и некий политический мотив, возможно, убедивший Эдуарда в том, что его возлюбленная также станет полезным инструментом для достижения государственных интересов. Возможно ли, что романтически настроенные авторы и распускающие сплетни послы, которые шептались о необузданной страсти короля, не обратили внимания на более широкий политический контекст этого союза?

В 1464 году Эдуард был харизматичным и невероятно своенравным двадцатидвухлетним мужчиной, который не получил необходимых для короля навыков и образования и самостоятельно по ходу дела осваивал эту роль. Он не был ни безрассудным, ни безответственным: за корону, которую он носил, сам Эдуард заплатил больше, чем кто-либо из монархов династии Плантагенетов. Возможно, выбор Елизаветы Вудвилл в качестве жены вписывается в общую картину первых пяти лет правления Эдуарда, который из лучших побуждений действовал настойчиво, но подчас наивно.

Весной 1464 года Эдуард все еще сражался за престол. Одновременно с военной кампанией он пытался призвать своих подданных к верности. В частности, он считал важным наладить связи со всеми проигравшими и находившимися в изгнании ланкастерцами.

Самым важным, хотя и самым неблагодарным ланкастерцем, которому Эдуард протянул руку дружбы, был Генри Бофорт, герцог Сомерсет, один из главнокомандующих в битве при Таутоне и один из тех, кто противостоял йоркистам, движимый ненавистью и страхом. В 1461 году Сомерсет бежал из Англии и заочно был подвергнут опале, но в 1462 году он ввязался в борьбу за замки в Нортумбрии, попал в плен в Бамборо и сдался на милость короля.

Вместо того чтобы казнить, унизить или как-либо еще наказать Сомерсета — как наверняка сделала бы королева Маргарита, достанься ей победа под Таутоном и попади кто-то из йоркистов ранга Бофорта к ней в руки, — Эдуард обращался с двадцативосьмилетним герцогом на удивление дружелюбно и простил его. Один хронист в изумлении писал, что Сомерсет «провел много ночей вместе с королем в его постели и иногда на охоте ехал сразу позади короля». В личную охрану монарха при этом входило столько же людей Сомерсета, сколько и самого Эдуарда. «Король его очень любил», — подводил итог хронист и был прав[288]. Через полгода после того, как герцога схватили в Бамборо, опала с него была снята и он получил назад все свои имения. Ему также позволили нести службу рядом с Уориком и приглашали на крупные рыцарские турниры на юге. Политическая реабилитация оказалась молниеносной. Не всем это пришлось по нраву, и некий Джон Берни писал из Норфолка Джону Пэстону о том, что местные йоркисты сетовали, будто королевские «заклятые враги и угнетатели простых людей» вместо наказания получают награды, в то время как не всем, кто «помогал его величеству», достались победные трофеи[289]. Но Эдуард уже все решил: он будет монархом, правящим всем королевством, а не горсткой своих сторонников, и Сомерсет станет живым тому доказательством.

К сожалению, за быстрой реабилитацией герцога последовала не менее стремительная потеря милости короля. Пользуясь расположением Эдуарда, «герцог за добродушием и искренними словами замыслил предательство»[290]. В конце ноября 1463 года Сомерсет поехал в Нортумберленд, чтобы встретиться с беспомощным Генрихом VI и вновь поднять восстание. Хватило двух битв далеко на севере — при Хеджли-Муре 25 апреля и при Хексеме 15 мая 1464 года, — чтобы подавить мятеж и погасить последние очаги ланкастерского сопротивления. Королевскими силами в обеих битвах командовал барон Монтегю. Сомерсет попал в плен при Хексеме и был казнен на следующий день вместе с несколькими десятками других повстанцев-ланкастерцев.

Именно в этом контексте, в отрыве от сиропной сладости и романтического мифа, созданного многими жившими позже хронистами и поэтами вокруг истории любви короля и его супруги, и следует