Для этой встречи Ельга надела синий льняной хенгерок, отделанный голубым с серебром шелком, застегнула на плечах золоченые застежки. Ее золотисто-рыжая коса сияла под солнцем, блестело золотое шитье очелья, и люди оборачивались, глядя, как она проезжает с четверыми спутниками: двоими гридями князя и двоими оружниками брата. Казалось, это дева, ловко и уверенно сидящая в седле, так драгоценна, что даже ветер не смеет ее коснуться.

По дороге Ельга еще надеялась, что Прекраса хочет посоветоваться насчет своих обязанностей или обрядов. Но когда увидела, что в избе сидит Ингер, поняла: речь пойдет о другом. Видно, Ингер не очень-то верит в собственную способность справиться со Свеном, опасается ответных ударов и хочет заручиться ее помощью.

Входя, она чуть не наступила на деревянных лошадок и собачек – игрушки Святки. Все, кроме одной, знакомой ей, были новые – родители надарили чаду. Святка выбежал навстречу, ухватился за ноги, и Ельга подняла его: за три года она привыкла к племяннику.

– Ох ты и большой вырос!

– Будь цела, родная! – Ингер вышел ей навстречу и поцеловал.

Он старался держаться приветливо, но Ельга видела, что он напряжен: раздор со Свенгельдом не давал ему покоя.

– Садись! – Прекраса, тоже улыбнувшись, убрала со скамьи какие-то детские сорочки.

Ельга села на новый покровец, огляделась. За семь лет эта изба, где она жила с рождения, перестала казаться своей. Теперь здесь почти все было другим: новая посуда на полках, новые покровы, новые резные ларцы – все из греческой добычи и даров, другая отгорожа[28] у старой отцовской лежанки. И даже резные головы драконов на ее столбах, казалось, переменили выражение – они успели привыкнуть к другим хозяевам, чей сон стерегли. Дом смотрел и дышал по-другому. Только печь, сложенная из крупных камней, посматривала на Ельгу с сочувствием – вместилище чуров не забыло внучку, чей дух, искру родового огня, когда-то породило.

Ельга села, поставила Святку на пол, но он полез ей на колени. Ингер дал ей немного поиграть с ним, потом подошел и забрал.

– Оставь тетку… она уже думает, как бы своих чад завести! – Ингер подмигнул Ельге. – Женихи-то так и валят со всех сторон.

Но не успела Ельга встревожиться, как Прекраса возразила мужу, знаком потребовав к себе сына:

– Эти женихи нам не годятся! Они ее слишком далеко увезти хотят, а мы нашу Леляну так далеко не отпустим!

Ельга невольно вздернула брови: пока Святка жил у нее, Дымница научила его называть тетку Леляной, но Прекраса никогда еще к ней так не обращалась.

– Мы хотим, чтобы она навсегда с нами осталась, да? – Княгиня склонила голову, обращаясь к ребенку у себя на коленях. – Чтобы всегда была здесь и никуда не уезжала!

Ельга слушала, от удивления расширив глаза. Это все неспроста. Ей и самой не хотелось никуда переселяться из Киева, но с чего Прекраса вдруг озаботилась ее судьбой? Она, напротив, ждала, что теперь невестка постарается поскорее выпихнуть ее куда подальше.

– Возьми его, – Прекраса передала Святку няньке, и та унесла его, возмущенно кричащего: ему хотелось и дальше тянуть руки к красивым бусам и подвескам Ельги.

– Видишь, как он к тебе привязан? – проводив глазами сына, Прекраса взглянула на Ельгу. – Вот горе будет ребенку, если ты уедешь. Ты же для него вторая мать! Без тебя, может, его бы и в живых сейчас не было…

Она бросила взгляд на порог, и на лице его мелькнуло выражение глубокой боли. Даже у Ельги оборвалось сердце при мысли, что если бы не она и не ее «покупка» ребенка, то третий сын Прекрасы мог бы отправиться вслед за первым и вторым.

Ей помнилось, как в ночь рождения Святки Навь приходила за ним и вкрадчиво молила впустить в дом…

– Да и чего вы вдруг загоревали? – заговорила Ельга. – Я из дома не собираюсь никуда.

– Но тебе ведь пора замуж идти, – сказал Ингер. – Недоросточком тебя уж не назвать, да и приданое такое, что Солнцевой Деве впору. Такую видную деву дома держать нельзя, роду позор, люди нас осудят. Пока ты была госпожой чаши, все понимали, что тебе уйти нельзя, но теперь… ты свободна, и нельзя более откладывать… пока какую ни то кашу чинить[29]…

– Это верно, только мы и подумать не можем, что ты из Киева уедешь! – подхватила Прекраса. Ельга дивилась про себя, глядя на невестку: та была так взволнована, словно и правда принимала устройство ее судьбы очень близко к сердцу. – К северянам, а то даже и в Вышгород – все равно далеко. Ты должна с нами, при нашем доме остаться.

– Мы думали-думали, да и надумали, как бы сделать, чтобы ты и мужа получила, и нас не покинула.

Ельга воззрилась на Ингера. В другой раз она бы подумала, что он хочет взять ее за себя: только так можно было совместить эти два условия. Но он ей стрыйный первый брат[30], таких браков не бывает.

– У меня есть жених для тебя, – ответил Ингер на ее изумленный взгляд. – И собой хорош, и родом знатен, и разумом добр.

– Сердце вот-вот наружу выскочит, – Ельга приложила руку к груди. – Не томи, поведай, где ж ты такое чудо сыскал? Кто это?

– Ратислав, Иворов сестрич.

Ельга смотрела не него, будто спрашивая: я не ослышалась? Но Ингер молчал: сам этот изумленный взгляд означал, что она все услышала правильно, только не верит своим ушам.

Она перевела взгляд на Прекрасу, и внутри прошла тревожная дрожь. Голубые глаза княгини дышали, мерцали, взор их обволакивал и чаровал. Из этих глаз струилась сила, которую рождает только величайшее напряжение души. Почему-то для них это было очень важно…

Времени осталось мало. Сравнялось семь лет с того дня, как Прекраса заключила свой договор с Прядущими у Воды. Срок его вышел, но у нее оставалось одно, важнейшее дело на белом свете: будущее сына. Наследник Ингера, единственный продолжатель его рода, должен вырасти, войти в силу, получить киевский стол и все наследие своих знатных предков. А как это сделать, если он всего в трехлетнем возрасте останется беспомощным сиротой? Как воздух ему требовалась надежная защита и опора. Влиятельные, любящие его люди, которые не позволял Свенгельду сожрать это дитя и завладеть его наследием. За годы размышлений Прекраса не нашла другого выхода, кроме этого – привязать названную мать Святки к вернейшему из своих людей, чтобы они вместе сохранили для него киевский стол.

Но замысел был так необычен, что даже Ингера ей удалось убедить не сразу. Ему она не открыла всей правды. Мучительно было видеть, как радуется Ингер обретению силы и удачи. Он верил, что трудности первых лет в Киеве не вернуться, что больше никто не посмеет унижать его и оспаривать власть, верил, что вслед за Святкой у них появятся и другие дети, сыновья и дочери. Прекраса не могла удержать слез, когда он говорил об этом; думая, что она слишком угнетена прошлым, он утешал ее и обещал счастливое будущее, не зная, что этого-то будущего она и страшится. Вернее, ждет, как цветы ждут прихода зимы – неизбежной губительницы, которую не отодвинуть, не прогнать, не умолить…