На лице Прекрасы отразилось облегчение: она увидела в этом способ устроить все по-своему.

Но и Ельга была не так заносчива, чтобы верить в брак с цесаревым сыном. На пирах ей приходилось не раз беседовать с Дионисием, и она знала, как высоко цесари ценят свой собственный род. Настолько, что не выдают дочерей замуж и держат дома до старости, лишь бы не уронить себя недостойным родством. Если она примет это условие, брак с Ратиславом станет почти неизбежным.

Асмунд… Сердце дрогнуло, и Ельга так переменилась в лице, что Ингер это заметил. Она не позволяла себе даже думать… Имея на груди мешочек с землей с отцовской могилы, она не смела даже помыслить о браке с человеком, который с отрочества носил оружие в дружине сперва ее отца, потом брата. Поэтому пыталась подавить свое влечение к нему, не видя для него никакой законной возможности. Но от нее хотят согласия на брак с человеком, который ничем особенным не лучше Асмунда! Пойти на бесчестье, которое в придачу принесет горе ей самой и Асмунду тоже.

«Как бы там ни сложилось, – сказал ей Асмунд три года назад, весной, когда Кольберн еще притязал на киевский стол и на ее руку, – если тебе понадобится защитник… человек, на которого ты сможешь положиться во всем, чего бы ни решила сделать… Могу без хвастовства заверить, что мои надежды одолеть этого беззубого змея не хуже, чем у любого другого…»

Как наяву она слышала его голос – пониженный от волнения, тихий, но полный отчаянной решимости.

– Если цесарь меня отвергнет, – медленно заговорила Ельга, примериваясь к новому замыслу, – я буду знать, что мне не суждено притязать на очень знатного мужа… И тогда я… смогу выйти за достойного человека, который не владеет державами и не ведет род от богов. Но люди возмутятся, если я или ты выберем одного, не дав остальным случая попытать свою удачу. Знаешь, как это в былые времена делали…

– Как? – Ингер еще не понял, к чему она клонит.

– Пусть тогда все достойные состязаются за меня. Пусть боги укажут, кого они предназначили мне. Кто одолеет, за того я и пойду. Иначе никак! – Ельга положила руку на грудь, где таился под платьем мешочек с могильной землей, призывая дух отца в свидетели.

Подавляя досаду, Ингер смотрел ей в лицо. Зеленые искры мерцали в янтарно-карих глазах, лицо сияло воодушевлением, уверенный взгляд разил, как невидимая стрела. Иначе как в сказание эта дева не уйдет из отцовского рода!

Судьба отняла у Ельги медовую чашу власти, но этот священный мед струился в ее крови.

– Ладно, – Ингер махнул рукой. – Я согласен.

Ратислав ведь боец не из последних. Кто тут ему ровня?

С чувством одержанной победы Ельга вышла из дома, и в каждом шаге ее сказывалось такое торжество, будто она ступает по солнечному лучу. Блестела под солнцем золотисто-рыжая коса, гриди, челядь, всякий народ не сводили с нее глаз, будто само то, как она проезжает по двору к воротам, было событием, которое стоит увидеть.

И только выехав с княжьего двора, с веселым испугом воображая ярость Свена, когда она будет ему об этом рассказывать, Ельга опомнилась, и у нее оборвалось сердце.

Божечки, а что если цесарь примет ее сватовство?

Семнадцать лет подряд княгиня Горянь выходила на «божье поле» близ города Малина со священным серпом – зажинать все нивы земли Деревской. Но вот снова пришла пора жатвы, а спелые ржаные колосья напрасно клонили головы к матери-земле, моля избавить их от тягости. После смерти Боголюба маличи еще не избрали нового князя, и некому было начать жатву на «божьем поле».

Больше медлить с этим делом было нельзя – от правильного начала жатвы зависел урожай по всей земле, – и в Малине собралось вече. Съехались главы родов, ведущих свое начало от праматери Малы и ее сыновей – новый малинский князь избирался из их числа. В святилище принесли в жертву черного барашка, призвали чуров помочь делу и сели в обчине на длинных скамьях – умудренный отцы и деды, с длинными бородами, в длинных белых насовах, каждый с посохом, увенчанным головой «деда» и означающего высшую власть в роду. Женщина в обчине была только одна – старая Горянь. Вся в белом, будто птица Нави, она сидела у верхнего края стола, слева от пустого места во главе. К столу был прислонен княжеский посох – самый старший «дед» над «дедами» всего племени маличей, именуемый Малом. Тот, кому ныне он будет вручен, получит и новое имя – Мал. Перед Горянью лежал на столе священный серп – его возьмет водимая жена того, кто будет избран. Без сожалений Горянь ждала того часа, когда расстанется с ним. Все ее мысли были в Нави, с тем, с кем она прожила более сорока лет и теперь, ощущая себя осколком ушедшего века, не желала ничего иного, кроме как скорее уйти вслед за главой своего дома.

Пока новый князь не был избран, верховенство принадлежало Горяни. Поэтому она первой начала говорить.

– Маличи… Клонится к земле ржаной колос на «божьем поле», ждет руки, что срежет его. Пришло время выбрать нового владыку земли нашей. Семнадцать лет муж мой, Боголюб-Мал, крепко держал посох Мала, и боги хранили его, выводили живым из таких бедствий, что лишали нас всякой надежды…

Голос ее осип и прервался. Собравшиеся опустили глаза. Все помнили, как шесть лет назад сразу четырнадцать древлянских старейшин были принесены в жертву Перуну молодым киевским князем Ингером: этой жертвой он склонил богов на свою сторону, и древляне были разбиты в битве на Рупине. Однако Боголюб, который тоже был в плену, остался жив, русы вернули его в Малин и провозгласили верховным князем земли Деревской. Последние шесть лет Боголюб-Мал объезжал гощением не только реку Тетерев, где расселялись маличи, но всех древлян – от Рупины на юге до Припяти на севере, от Днепра на востоке до Случи на западе.

– Боги дали Боголюбу-Малу верховенство над всей землей Деревской, – скрипучим, но твердым голосом продолжала Горянь.

У каждого, кто слушал ее, видел застывшее лицо старухи в белой «печальной» сряде, мурашки бежали по спине от ощущения, что с ним говорит сама эта земля. Положение старой вдовы, вид, мысли – все это делало Горянь частью Нави, как если бы она была наполовину погружена в землю.

– Сумеем ли мы сохранить сей дар… Я прошу богов, чтобы они послали нам того, кто сумеет показать себя не хуже своих отцов и дедов. Не хуже древних князей наших, что расплодили землю Деревскую.

– Лучше нам владеть только своей дедовой землей, но сохранить волю, чем гостить по всем Деревам, но только волей русов! – ко всеобщему изумлению, прозвучал молодой голос с дальнего, «младшего» конца стола.

Все воззрились туда, но говоривший отважно встретил десятки устремленных на него осуждающих взглядов. Это был мужчина лет под тридцать, весьма приглядной внешности: с приятными чертами продолговатого, высоколобого лица, с тонким изящным подбородком, орлиным разлетом бровей и яркими губами. Умерший князь был его родным отцом, однако в этом собрании его лицо выражало не столько скорбь, сколько досаду.

– Молчи, Хвалимка! – одернула его Горянь. – Не по месту тебе дерзкие речи вести!