Хвалимир поджал губы, ноздри его презрительно дрогнули.

– Рассудим, братья, кто по роду старше и более достоин посох Мала принять, – отвернувшись от него, с величественным видом продолжала старуха. – Говори ты, Лычина.

Ближайший к голове стола старейшина выпрямился.

– Сказывают, жила Мала Старая на некой горе, – начал он. – Умер муж у нее, осталась она с четверыми сынами. И стал муж покойный к ней летуном летать[31]. И такая тоска на нее оттого напала, что никакая работа не спорилась. Посоветовалась Мала с мудрыми людьми и порешила новое место сыскать для себя и сыновей своих. Вот раз явилась ей во сне Макошь и говорит: «Есть на свете место чудное, леса там дичью изобильны, а реки – рыбой, будете там жить сыто и привольно. А чтобы вам то место сыскать, дам я тебе веретено. Ты пусти его перед собой, куда оно поскачет, ты за нитью его и ступай». Просыпается Мала, глядь – в возголовье веретено лежит, а пряжа на нем словно огонь горит. Собрались они с сыновьями да и тронулись в путь. Пустила она веретено, оно и поскакало вперед. Нить за ним тянется, за нитью Мала идет, за нею сыновья, пожитки везут, скотину гонят. Так пришли они к реке Ирше. Прискакало веретено к горе, на вершину взобралось, в землю ткнулось и пропало. Так и поняли, что здесь новое жительство роду Малы. На том месте, где веретено пропало, поставили Макошь, а городец назвали Малиным. Вот прошло некое время, и говорит Мала сыновьям: «Пора вам, сынки, свое хозяйство заводить, жениться, детушек растить». Вышли сыновья из дому. Старший, Хвалислав, взял топор в руку, метнул с горы – где упал топор, там он сел и стал жить. Взял второй сын, Богумил, топор, метнул в другую сторону, где упал, там стал жить. Взял третий, Искромир, метнул, где упал топор, там он стал жить. А веси их в семи верстах одна от другой. Мы, Хвалиславичи, от старшего сына Малы род ведем.

Горянь величавым кивком поблагодарила его, потом взглянула на его соседа:

– Теперь ты, Назой.

– Взял Богумил, Малин сын, жену, и долго они на своем месте жили. Развели хозяйство, кур завели. Дети у них уже подросли. И вот стало Богумилу мерещиться: вроде как за лесом петухи поют. Слушал он, слушал, потом однажды говорит жене: пойду, погляжу, что там. Шел по лесу, шел, повстречал некоего человека. Спрашивает: ты чего тут ищешь? Тот говорит: да вот, слышал петухов за лесом, иду поглядеть, кто там живет, а зовут меня Сушина. Познакомились они, стали друг другу в гости захаживать, потом детей поженили и поставили себе городец Богумилов. До их пор мы, Богумиловичи, там живем, а потомков от тех двух родов расплодилось уже семь весей да семь выселок.

Следом заговорил третий старейшина. Медленно слово обходило стол: каждый передавал повесть об основании своего рода, подтверждая принадлежность к общему священному дереву. Всякий давным-давно знал все эти повести, не первый век передаваемые от деда к внуку, но слушал так, будто становление и возрастание племени маличей заново происходило на глазах. И только на лице Хвалимира в конце стола все сильнее проступала досада.

Боголюб, отец Хвалимира, род свой вел от Мала – младшего сына Малы Старой, который остался жить с ней, когда отселились старшие братья. К тому времени как до Хвалимира дошел черед говорить, вся повесть о роде потомков Малы уже была рассказана и ему оставалось поведать только свою собственную.

– Отцы! – начал он, двумя руками взъерошив свои густые русые волосы, будто пытался в этот важный час наскоро причесать мысли. – Я среди вас самый младший. Я сын Боголюба-Мала и Прелепы, Хотобыловой дочери, шестой, но с тех пор как умер брат мой Хотеслав, я и есть младший сын, наследник дома отцова. Только потому и сижу среди вас. Умом я незрел, мудрости вашей мне за двадцать лет не накопить. Всего у меня и есть, что жена, Остробудова дочь, да трое чад малых. Сыну моему, Добронегу, только семь лет сравнялось. Перед вами я сам что дитя семилетнее. Но вот слушаю я повесть о родах наших древних, почтенных, и стыд меня пробирает!

Старейшины слушали его речь со все большим удивлением. Горянь нахмурилась, пожевала губами, борясь с желанием его прервать. Хвалимир был не ее сын, а одной из младших жен, взятых Боголюбом позже нее, и своего пасынка она издавна знала как парня дерзкого.

– Вот каково было могучее дерево рода нашего! – продолжал Хвалимир. – Жили мы по своим поконам, никого не боялись, даже кагана аварского! От нашего корня люди на восток ушли, к Днепру, на горах там сели, сказали, мы-де не древляне, мы теперь поляне! И мучили их сперва хазары, потом русы, землю их разоряли, жен-детей в полон угоняли, потом сами пришли, сели, стали князьями себя звать! Полян по-старому в холопах держат, только что не ездят на них!

Кое-кто из страцев хмыкнул: здесь любили поговорить об унижении и разорении давних соперников.

– А они, мало того что холопы, еще и кровью своей стали русам служить. Пошли ратью на нас, уж два поколения земля Деревская русам киевским платит дань! Отец мой, Боголюб, хотел сбросить ярмо позорное, да не поглянулось богам. Семь и еще семь знатнейших мужей деревских головы сложили – а все за волю нашу, древлянскую! Вот о чем нам думать надо, мужи! Старую славу мы помним, так неужели допустим, чтобы при нас она вовсе увяла? Какая слава, коли под чужой рукой ходим, киянам, нашемуже младшему племени, дань даем? – Хвалимир повысил голос, чтобы перекричать поднявшийся ропот. – И такие среди нас нашлись, что сами с русами за моря ходят!

– Глупцы дань платят! – Ярогость, глава Лютославичей, поднялся на ноги в середине стола и повернулся к Хвалимиру. – А умные люди сами с других берут! Мы ходили с Ингером на греков – а ты видел, какие дары мы привезли? Кто о древлянах за морями раньше слыхал? Никто! А теперь о нас и греки ведают, и болгары, и угличи, и северяне, и печенеги даже! Я с цесаревыми послами в одном шатре сидел, одну чашу пил! Имя мое им ведомо! И в Царьграде знают ныне, что мы не хуже других. А ты хотел, чтобы род деревский век в своем болоте сидел да пни молил?

– Ты русам друг, а не роду своему! – поддержал Хвалимира Назой.

– Чем я роду своему не друг? Чем я древлян обидел?

– Срамишь нас! Дочь твоя у Свенгельда в холопках живет!

– Ах ты пес брехливый!

Ярогость, еще не старый, крепкий мужчина, мигом вышел из-за стола и раньше, чем Назой успел повернуться, за шиворот выдернул его со скамьи и от всей души врезал в скулу. Оскорбление было таким тяжким, что даже перед духами предков он не мог его стерпеть – а может, именно потому, что духи видели это.

Чинность собрания пошла прахом: Назой отбивался, одни схватили за руки его, другие – Ярогостя, они рвались друг к другу, пытаясь продожить начатое. С трудом их развели по разным углам.

– Дочь моя не холопка! – кричал из своего угла Ярогость. – Свенгельд за ней приданое брал, вено платил мне, ряд с нами клал, боги и деды наши посухами были, а еще ты, Горюнец, да ты, Требовид! Ружана моя – водимая жена Свенгельдова, всему его дому хозяйка! Пятеро чад у нее, и сын ее старший, Лютобран, всего его добра наследник! А там такое добро, что тебе и не снилось, глазам твоим завидущим! От зависти ты меня срамишь, чуров не стыдишься!