И теперь, пожалуй, можно признаться, что у меня с ней былроман. Военно-полевая любовь. Роман полный и завершенный, так что далее ехатьнекуда… Ну, ну, ну… Все было.

Ей, вообще-то, по большому счету, не было особой нужды идтина то прочесывание. Пошла. Она мне так никогда и не рассказала, в чем там дело,но не осталось никаких сомнений, что у нее был, как говорится, свой счет.Помню, в Литве она однажды справедливость устанавливала… С неженскойтвердостью. Как говорится, впереди нее все разбегалось, а позади рыдало игорело. Ну, и правильно, вообще-то – нехрен палить из хуторочка по доблестномуВойску Польскому. Тут уж – кто не спрятался, мы не виноваты… В общем, это сосвоими была мягкая и красивая девочка, а что касаемо суровой службы… Так ведутсебя люди, у которых определенно есть к неприятелю немаленький счет…

Когда ее принесли на руках, состояние у меня, самипонимаете, было прескверное – как серпом по причиндалам. Я ж к ней… относился.Она была – моя. Хлопцы тоже были на взводе, моментально ж разнеслось – Данутуподстрелили! К ней все дышали неровно, красавица, боевой товарищ…

А дело было совсем плохо. Пришел военврач, пане Гершль –хороший был врач, из львовских довоенных, и, между прочим, доброволец. Родных унего извели почти всех, немцы во Львове, а литовцы на Виленщине, и счет у негобыл свой…

Посмотрел, потрогал рану, покачал головой… Она уже лежалабез сознания, губы синели, и лицо становилось по-особенному белое… Отвел нас сЯнушем в соседнюю комнату, снял свое легендарное пенсне – оправа чистогозолота, довоенное, подарок от благодарных пациентов – и говорит примерноследующее:

– Как ни прискорбно, панове, но это один из тех случаев,когда медицина бессильна, выходного отверстия нет, пуля застряла где-то вобласти сердечной сумки, ритмы сердца затухающие…

Не знаю, как я выглядел со стороны. Наверняка хреновато.Януш стал, как собственный бюст – бледный, скулы закаменели. Но произнесспокойно:

– Можно что-нибудь сделать?

Пане Гершль – а пенсне он, теперь ясно, снял, чтобы несмотреть нам в глаза, он же был близорукий, добрых минус десять – опустилученую голову:

– Думаю, могла бы помочь немедленная операция в хорошейклинике с соответствующим оборудованием, запасом крови… Иных вероятий у менянет.

Мы с Янушем не перемолвились и словечком – толькопереглянулись. Поняли друг друга моментально: все, что подходило подопределение «хорошая клиника», располагалось за полтыщи верст от нас. Имелсялишь обычный дивизионный медсанбат – и тот километрах в семидесяти. Мы бы ее недовезли. Видел я, что получается, когда пытаешься везти людей с подобнымиранениями. На «виллисе», по лесным колдобинам. Растрясет моментально. Усилениевнутреннего кровоизлияния – и концы…

Пане Гершль стоит, разводит руками… А вокруг насвертится вышеупомянутый Янек Выга и лезет с совершенно антинаучной идеей:

– Пан майор, пан капитан… Давайте я вам в два счетаприволоку этого… (И называет имечко того колдуна.) Точно вам говорю, он и нетаких вытаскивал, ручаюсь честью и погонами, я своими глазами видел в тридцатьшестом…

Сгоряча он едва не получил по зубам. Но вот потом… Я непомню во всех деталях, как получилось, что нас с Янушем это его предложение взяло.Не помню даже, что мы тогда говорили. Помню только собственное хаотическоемелькание мыслей. Понимаете, в такой ситуации схватишься за любую соломинку.Она уже белая, как смерть, губы синие, прозрачные… И если сделать ничегонельзя, так, может…

Короче, Выга с хлопцами мигом смотались на «виллисе». ПанеГершль остался при раненой, сидит, кротко посматривает на нас с непонятнымвидом – конечно, ему, как представителю, можно сказать, официальной медицины,поперек души подобные планы, но он, должно быть, видел, что с нами творится, невстревал…

Притащили мужика. Типус… Бородой зарос до глаз, возрастсовершенно непонятный. Но глаза… Хитрющие, умные, посмотрит – как рублемподарит…

Заодно ребята приперли все, что имелось в его хозяйстве –сгребли в «сидор» всевозможные пучки трав, корешки какие-то, разные тампричиндалы… Чтобы два раза не ездить. Что видели, то и грабастали.

Он подошел, нагнулся, заглянул Данке в лицо. Поскреб своилохмы широченной пятерней. Забубнил что-то на мазурском наречии. Выгапроворненько перевел:

– Боится. Говорит, поздно. Может быть поздно. Мол, еслипомрет, вы меня, чего доброго, пристрелите… поздновато и опасно.

Ну, Януш… Януш охулки на руки не клал. Вынул пистолет – унего был роскошный довоенный «вис» – медленно, демонстративно оттянул затвор.Молча. Ни словечка. Стоит, держит пистоль дулом вверх, смотрит на лесомыку… Аза другим его плечом Янек Выга, внезапно вспомнив о личной гигиене, стоит и сотвлеченным видом чистит под ногтями кончиком эсэсовского кинжала… Тишина.Тяжелая, нехорошая, только Данута похрипывает чуть слышно…

Он понял, что, если откажется, мы его кончим тут же. Икончили бы, честное слово. Не было там другой власти, кроме нас, и все атрибутывласти висели у нас на поясе… Он понял.

Прожег меня взглядом, подошел вплотную и принялся что-тососредоточенно бурчать. Я его не понял совершенно – у меня от напряжениявылетели из головы все польские слова, не говоря уж о его клятом наречии,которого я и не знал вовсе… Потом, когда Янек начал лихорадочно толмачить, янемного опамятовался…

– Он говорит, что времени совсем мало, а возможность есть,но весьма опасная, – толмачит Выга. – Говорит: в одиночку ему трудно,но, поскольку это ваша девушка, пан капитан, то вам ее и спасать. Не будетврать, большой риск есть и для вас, но иначе он просто не берется, хотьстреляйте…

Я только и сказал:

– Пусть поторапливается. Лично я на все согласен.

Лесовик бурчит что-то новое. Выгнал Януша, пана Гершля. Взялменя за пуговицу и талдычит что-то с расстановочкой, упрямо… Выга старательнопереводит:

– Он говорит, панна Данута пойдет к реке. Если вы, панкапитан, сможете ее остановить, все, глядишь, обойдется. Как уж у васполучится. А сейчас он и меня выгоняет тоже, поэтому вы, я вас просто умоляю,слушайте его во всем…

И выкатился за дверь – по-моему, с превеликой охотой. Я,разумеется, остался. Космач тем временем переворошил все свои причиндалы, началчто-то мешать в чашке, накидал туда травы, сушеных цветков, настрогал каких-токорешков. Начал на все это нашептывать – водит руками над чашкой, бормочетчто-то, время от времени вскинет глаза, кольнет меня взглядом с полнымощущением физической боли – и снова бормочет. И помаленьку мне стало казаться,будто у меня совершенно отнялись руки и ноги. Сижу на лавке, смотрю на Данку, аголова туманится…

Он вдруг оказался возле меня. Только что сидел на корточкахнад чашкой посреди комнаты – и вдруг стоит возле меня, вплотную. Сдернул меня славки, без всяких церемоний, за шиворот, как куклу, положил на пол. Я лежу,смотрю на него снизу вверх, чувствуя себя чем-то вроде тряпичной куклы…