Он постоял рядом, задал несколько вопросов касательнокачества пищи в нашем лазарете (на ужин пригорела каша, но я ему ответила, чтоэто случай редкий, с поваром нам очень повезло, он и сам сегодня переживаетбольше всех), о чем-то еще, теперь и не припомню, и как-то незаметно разговорперешел на Новочеркасск, на тот случай, о котором я его спрашивала еще приобходе. Он рассказал, что при отступлении Добрармии из Ростова всехновочеркасских раненых, казаков и офицеров, отвезли в их родной город иразместили по тамошним лазаретам, среди мирных обывателей. Их пытались выдатьза гражданских больных, однако затея эта с самого начала была обречена напровал. Красные наметанным глазом вычисляли «белую кость» и «нагаечников», какони звали казаков, и немедленно выводили из госпиталя. Кто не мог идти, убивалина месте, ну а выведенных потом расстреляли.

— Когда красные подошли к палате, которую вел я, мне ужебыло известно о расправе, поэтому я задержал их на пороге и сказал: «Входитьнельзя, здесь сыпнотифозные. Вы что, хотите заразиться?» Они не слишком-топоверили, но не решились войти и удостовериться, — усмехнулся Вадюнин. —Конечно, нам повезло, что они не задержались в городе: корниловская армия уженаступала, однако много людей погибло, хотя могло быть и больше. Они никого нещадили, даже женщин. Там, где сестры пытались вступиться за раненых, сестерубивали, а перед этим так мучили… Женщинам лучше не попадаться им в руки.

Я вспомнила рассказы своих сокамерниц в Свийске, но не сталаговорить ему о них, а только сказала:

— Да, я знаю. Старший врач дал нам, женщинам, по порцииморфия, чтобы не попасться живыми в руки большевиков. Мы ладанки с ним носим нацепочке с крестом.

— Морфий не быстро действует, это не кураре, — почему-тоочень сердито сказал Вадюнин.

— Ну что ж, значит, нужно выпить заранее, — усмехнулась я,хотя веселого здесь было мало.

Он все стоял, не уходил.

— Ну как, заговорил ваш солдат? — спросил вдруг.

— Который? А, Девушкин… Нет, все так и твердил одно и то же:сестрица да сестрица. Ничего, я по опыту знаю, что главное — начать. Кстати, онведь санитар. Его ранило и контузило, когда он из боя офицера выносил.

— Герой… — задумчиво сказал Вадюнин, но мысли его былидалеко.

Я посмотрела на часы и встала.

— Ну, пора мне по палатам пройтись и посмотреть, как там.

— Можно с вами? — быстро спросил Вадюнин.

— Отчего же нельзя? Идемте.

Мы начали как раз с той палаты, где лежал Девушкин. Онкрепко спал, свернувшись калачиком, выставив из-под одеяла раненую ногу. Япоправила одеяло, мы прошли дальше мимо коек. Палата была большая, мы долгоходили. Наконец вышли. Напротив были две офицерские палаты. Я повернула к ним,но Вадюнин сказал:

— Простите, но я пойду. Вдруг почувствовал, что страшноустал, а завтра мне с утра заступать на дежурство. Хоть пару часов посплю.

— Конечно, прощайте, доброй ночи, — сказала я и ушла вофицерские палаты.

Вернулась, посидела на своем стуле и опять пошла по палатам.Так до утра. Несколько раз смотрела на Девушкина — он все лежал на боку, дышалтяжело, громко. Потом все ровнее, все тише и спокойней.

Утром мы с новой дежурной сестрой, пришедшей сменить меня,вошли в солдатскую палату, и нас встретил шум: сосед Девушкина обнаружил, чтотот умер во сне!

Какая тяжелая это была история… Я очень переживала внезапнуюсмерть солдата, я ему как близкому, родному человеку сочувствовала, трогал онменя своими попытками вырваться из немоты и неподвижности, до самого сердцатрогал. Не могу описать, как я рыдала…

Но, кроме того, это был большой удар по моей репутации каксестры: просмотрела, как человек умирал… Конечно, часто бывало, что людиумирали во сне, но то были тяжелораненые, на которых смерть свою печатьпоставила или по поводу которых имелись сомнения в их выздоровлении, а тут… Нуничего, ничего у Девушкина не было серьезного!

Я помню, какое напряженное лицо было у Льва Михайловича,когда он выслушивал мои сбивчивые объяснения, что я не раз к Девушкинуподходила, что все было в порядке… Мне его отчужденность, его холодный взглядбыли так же тяжелы, как смерть Девушкина. Но доктор Вадюнин очень сильно заменя заступался, говорил, что провел рядом со мной несколько часов, и несколькораз в палату со мной вместе заходил, и видел, что все раненые были живы. Кто израненых это слышал, подтвердили: да, мол, истинная правда, доктор и сестразаходили… Мне, конечно, приятна была его невинная ложь в мою защиту (на самомделе Вадюнин заходил всего только раз), я снова расплакалась, так была тронута.Однако на доктора Сокольского слова Вадюнина произвели какое-то странноевпечатление: он помрачнел, стал говорить вовсе грубо, велел мне уйти и на глазаему не показываться, вообще пригрозил на кухню перевести… Это было так на негоне похоже, что я ушла сама не своя, легла дома на постель, укрылась «волшебнойкамизэлькой» и стала молить и бога, и ее, чтобы все уладилось.

Ничего не уладилось. Конечно, на кухню в подсобницы меня неперевели, но Левушка меня по-прежнему видеть не хотел. В это время началисьбои, и несколько человек должны были отправиться с передвижным лазаретом своинскими отрядами. Доктор Сокольский сказал, что старшим врачом в рейдвызвался Вадюнин. Кто поедет из сестер? Нужны только доброволицы.

Я на него посмотрела и — шаг вперед, как солдат из строя:

— Отправьте меня!

Лев Михайлович на меня уставился, и я увидела, как егохолодные, строгие глаза стали вовсе ледяными. Потом он произнес:

— Извольте, сестра Колчинская. Не смею мешать.

Я удивилась до крайности — что за ответ?! Но ничего неспросила.

Тут же из рядов протолкалась Малгожата:

— Я тоже поеду.

— Хорошо, сестра Потоцкая. Довольно будет вас двоих. Теперьтрое санитаров.., ездовые… — Он назвал фамилии. — Вещей никаких не берите,налет рассчитан только на два дня. Прощайте, храни вас бог.

Повернулся и ушел. И на меня даже не поглядел.

Хорошо бы, думаю, убили меня в этом налете!

— Наконец-то лев зарычал… — пробормотала Малгожата. — А тобудто он ягненок, а не лев.

— Ты о чем? — спрашиваю, едва удерживая слезы.

— А ты не понимаешь? — усмехнулась она.

— Нет…

— Ну и ладно. Потом скажу.