И вдруг метнулась куда-то в сторону, взвизгнула, наткнувшисьв темноте на сундук, нашарила свечку, зажгла ее от лампадки:

– Стася! Чего стала, будто гвоздями прибитая? Одеваться!Косу дай переплету! Где-то я тут видела пронизи жемчужные – как раз хорошибудут.

Она заметалась от сундука к уборному столику, но тут всветелку ворвалась Юлиания Федоровна со свечой в руке. На лице плясали тени, иАнастасии вдруг почудилось, что мать кривится, с трудом удерживаясь от рыданий.

– Поздно! – выдохнула Юлиания Федоровна. – Бросьте все.Велено, чтоб шла в чем есть.

– Сударыня, неужто и впрямь царевы бояре? – пискнулаМагдалена, и вдова Захарьина тяжело опустила голову, убранную черным платком:

– Правда истинная!

– Что ж ты мне раньше про смотрины не сказала, матушка?! –чуть не заплакала Анастасия, но мать лишь махнула рукой:

– Только собралась сказать, а тут уж нагрянули. Пошли, нестой, как деревянная… Может, все обойдется.

Анастасия поймала взгляд матери и поняла, что они обе думаютоб одном и том же: о преподобном Геннадии и как он сказал: «Дочка-красавицацарицею станет!»

Ох, кажется, не обойдется…

– Мам, я боюсь, – всхлипнула Анастасия еще пожальче братцаНикитушки. – Я не хочу…

– Не томи! – Юлиания Федоровна схватилась за сердце. –Деваться некуда, пошли, не то силком вниз сведут. Там сама Анна Глинскаяпритащилась, щука кривозубая, ты ее стерегись, держись скромно, ноочестливо.[4]

Анастасия непослушными ногами повела себя вслед за матерью кдвери, на ходу подбирая волосы, выпавшие из-под головной ленты. Лента быласамая простая, хоть и шелковая, бирюзовая. Знала бы – надела бы шитую жемчугом.И рубашка на ней обыкновенная, домашняя, и сарафан синий, будничный, и душегреяабы какая, отнюдь не соболья, не парчовая. Одета не как боярышня, а как сеннаядевка, иного слова не подберешь.

«Вот и хорошо, – подумала испуганно. – Авось не поглянусьсмотрельщикам!»

Сзади громко, взволнованно дышала Магдалена, и Анастасиичуточку легче стало при мысли, что подружка с ней.

В нижней комнате зажгли все огни, какие только можно, –светло там было, светлее, чем днем. И душно! Анастасия почувствовала, что наносу со страху и от жары выступили бисеринки пота. Вспомнив, что девице должнодичиться, закрылась рукавом и украдкой отерла носик.

Наконец-то разошлась мгла в глазах, и Анастасия смогла хотьчто-то видеть. Вон старший брат Данила Романович – лицо будто наизнанку вывернутое.Рядом два боярина – один пониже ростом, в летах уже преклонных, мягкий веськакой-то, взгляд у него приветливый. Чем-то он напомнил Анастасии покойногоотца. Тут же стоял еще один боярин, помоложе, хотя тоже почтенных лет, и он былдо такой степени похож на престарелую боярыню, сидевшую в красном углу, чтоАнастасия вмиг смекнула: это сын и мать. Поскольку Юлиания Федоровна назвалабоярыню Анной Глинской, это мог быть только царев дядюшка Глинский ЮрийВасильевич.

Обочь, как бы сторонясь почтительно, стояли еще двое:красавец молодой, чернокудрый и черноглазый, который сначала так и вперился влицо Анастасии, но тотчас отвел взгляд и с тех пор смотрел только ей за спину,– и еще высокий монах, закрывший лицо низко надвинутым куколем.[5] Гляделся онмрачно, да и остальные бояре, будто сговорясь, явились все одетые в черное.Лишь Глинский поблескивал серебряной парчою польского кафтана, а так – словнобы стая воронья набилась в комнату!

– Ну, здравствуй, красавица, здравствуй, милая доченька, –ласково заговорил пожилой боярин, но его перебила сухощавая, желтолицая АннаГлинская:

– Ну, никакой красоты мы пока еще не видели, так что неспеши товар хвалить, Дмитрий Иванович!

Анастасия сообразила, кто этот Дмитрий Иванович: бояринКурлятев-Оболенский, бывавший у них в доме еще при жизни отца. А еще онапоняла, что Анна Глинская отчего-то ее, Анастасию, невзлюбила с первоговзгляда.

– И одета как нищая… – брезгливо поджимая губы, протянулакнягиня.

Юлиания Федоровна и Данила враз громко, обиженно ахнули:

– Вы же сами сказали, сударыня Анна Михайловна, чтоб девкашла немедля, в чем есть, красоты не наводя. Время уж позднее, ко снуготовились…

– Ну, виноваты, не предуведомили хозяев! – резко повернуласьк ним Анна Глинская. – Обеспокоили вас чрезмерно? Не ко двору слуги царские?Так мы ведь можем и убраться восвояси! Как скажете!

– Да погоди, милая княгиня, – примирительно прогуделКурлятев-Оболенский. – Чего разошлась, словно буря-непогода? Прямо в вилы девкувстречаешь! Дай ей хоть дух перевести. А ты, доченька, перестань дичиться,ручку-то опусти, позволь нам поглядеть на красоту несказанную.

В голосе его не было и тени насмешки, только отеческаяласка, и Анастасия осмелилась выглянуть из-за пышных кисейных сборок. Взглядысобравшихся так и прилипли к лицу. Стало враз и жарко, и тоскливо, и страшно, истыдно, и жалко себя, но в то же время зло взяло. «Так разглядывают, будто ивпрямь – в лавку пришли! Только что в жменю меня не берут да не щупают!»

Анастасии часто говорили, будто она – красавица, особенноусердствовал, разумеется, Васька Захарьин, однако сейчас чудилось, будто итонкие, легкие, русые волосы, и ровные полукружья бровей, и малиновые свежиегубы, и ярко-синие большие глаза, заблестевшие от внезапно подступивших слез, идлинные золотистые ресницы ее – товар второсортный, бросовый, который и хаятьвроде бы неловко, и слова доброго жаль.

Ну чего они все молчат?!

Метала по сторонам настороженные взгляды, пугаясьвоцарившейся вдруг тишины. На лице у Дмитрия Ивановича улыбка явноговосхищения. Юрий Глинский смотрит вполне милостиво. Анна Михайловна, злаявороница, поджала губы, глаза сделались вовсе мрачными. Даже чернокудрый красавецне шныряет более глазами по углам, а уставился на Анастасию. Но отчего-топочудилось, что внимательнее всего рассматривает ее неприметный черный монашек.Уловив мгновенный проблеск его очей, Анастасия заробела до дрожи в коленках.

«Кто он? Может, духовник царский, протоирей Федор Бармин?Ему царь самое заветное сказывает. Что же он царю про меня выскажет?»

Монашек сделал чуть приметное движение, иКурлятев-Оболенский с трудом отвел глаза от Анастасии: