После венчания Анастасию вывели в трапезную и сняли с ееголовы девичий убор: покрывало и венок. Она испуганно моргала – фата мешаласмотреть вокруг, вдобавок в храме Богоматери было нестерпимо жарко от множествасвечей. И воздуху не хватало, а тут было хорошо, прохладно. Вдруг захотелосьиспуганно заплакать, но матери не было рядом – вообще не было ни одногознакомого, приветливого лица: родственницы царя, убиравшие невесту, АннаГлинская и Ефросинья Старицкая, обе с поджатыми губами, смотрели недобро.Анастасия никак не могла понять, она ли им столь сильно не по нраву, либокнягини никак не могут справиться с обоюдной ненавистью, а на ней лишьотыгрываются. Во всяком случае, омоченными в меду гребнями они немилосерднорвали распущенные волосы невесты, подобно тому, как нерадивые пряхи рвутдрагоценную золотую нить. Анастасия от боли едва сдерживала слезы, понимая, чтостоит уронить лишь одну – и уже не остановишься, так и будешь голосить, словнокрестьянская девка, которую силком отдают в другое село, за немилого, запостылого. И хотя от невесты люди вроде бы ничего другого не ждут, кроме какслез, непонятная гордыня не позволяла разрюмиться на глазах двух недобрых свах.Поэтому Анастасия точно так же поджала губы и, вскинув голову, молча, свысокомерным выражением, терпела, пока ей заплели две бабьи косы, уложиливокруг головы, потом надели новый убор и подвели к новобрачному, который всеэто время терпеливо ожидал ее в церкви.

Анастасия шла, не поднимая глаз, почему-то уверенная, чтокаждый ее взор будет замечен множеством народу, всеми этими плясицами икаравайницами, которые составляли невестин чин и сопроводили ее в церковь, атеперь так и ели ее глазами. Хотя, казалось бы, что в том особенного, еслиневеста посмотрит на своего троюродного брата и дружку? Решилась, взглянула –но не дождалась ответного взгляда. Курбский смотрел только на венец, стараясьдержать его как можно более ровно, однако, когда Анастасия встала на свое местоперед аналоем, она так явно ощутила жар ненависти, исходящий сзади, от князяКурбского, что невольно качнулась к молодому супругу, как бы в поисках защиты.

Да что она дурного сделала Андрею Михайловичу? Ведь толькопосле окончательного сговора Захарьиных с Глинскими брат Данила проговорился,что князь к Анастасии еще год назад хотел заслать сватов, а Юлиания Федоровнапоговорила с его матерью и заранее отказала. Видно, слова преподобного Геннадиякрепко засели в ее голове. Но не Анастасия выбрала себе мужа – слыханное лидело, чтоб девица сама мужа выбирала?! – а судьба. За что же князь АндрейМихайлович ее так ненавидит сейчас?!

А впрочем, что за дело Анастасии до его любви и ненависти?Не о том сейчас надо думать… думать надо о том, что в покое летнем дворцовом,устланном коврами, затянутом камкою, на тридевяти снопах, ждет ее брачное ложе.Исстари стелили на Руси молодым в сеннике, даже зимой, как бы ни было холодно внетопленом помещении, потому что на его дощатом или бревенчатом потолке не быланасыпана земля, как при устройстве теплого покоя. Не допускал обычай, чтоб надголовами новобрачных была земля, нельзя во время радостей свадебных вспоминатьо смерти, о могиле.

Но отчего-то Анастасия казалась себе беспомощной покойницей,пока с нее снимали уборы и наряды, и ближние боярыни с песнями уносилидушегрею, летник, ожерелье, запястья, чулки и башмаки из брачного покоя,показывая гостям, что молодая разоблачена перед новой жизнью и ждет супруга.Испуганная Анастасия ловила взор матери, однако лицо Юлиании Федоровны былосуровым и до того усталым, словно она только и ждала, как бы поскорее покончитьнеприятное, утомительное дело, а самой отправиться домой. Свадебный пирзатянулся чуть ли не за полночь, и он будет продолжаться еще долго, в то времякак они с царем…

В это время ввели государя, и Анастасии почудилось, будто несемь перин под нею, а соломенная худая подстилка, будто не соболями и шелкамипокрыта она, а тоненькой ряднинкою. Необмолоченные снопы, на которых былапостлана постель, кололи теперь во все бока. Дружка Курбский, вместе с Адашевымприведший новобрачного под руки, смотрел на нее со своим лютым, угрюмымпроблеском в глазах, но сейчас Анастасии было не до князя Андрея. Видела толькосупруга.

Какой он высокий! Как неприступно поджаты его губы! И когдасваха Ефросинья Старицкая с силой швыряет в него обрядным зерном, словноноровит попасть в лицо побольнее, он так хмурит свои и без того суровые брови…да увидит ли Анастасия сегодня рядом с собою хоть одно доброе, сочувственноелицо?!

Она вдруг уловила осуждающее покашливание матери испохватилась, что неприлично этак в упор разглядывать будущего мужа. Забегалаглазами по сторонам. В углах покоя воткнуто по стреле, а на стрелы накинутысобольи шкуры и нанизано по калачу. Над дверьми и окнами прибито по кресту.Образа Спаса и Богородицы задернуты убрусами.

Анастасия вспомнила, что образа завешивают, если в покояхтворится святотатство или нечто непристойное, и со страху так вонзила ногти владони, что едва не вскрикнула.

Наконец она ощутила тишину, воцарившуюся вокруг, иобнаружила, что все дружки и гости вышли. Государь стоял напротив, в однойрубахе, – пугающе высокий и худой, задумчиво пощипывая едва-едвазакурчавившийся ус. Анастасия невольно подтянула к подбородку одеяло, но оннахмурился – и руки ее упали.

Сел рядом на постель, провел рукой по лицу девушки, подрожащим губам. Анастасия поспешно чмокнула его худые, унизанные перстнямипальцы – и тотчас застыдилась. Он слабо улыбнулся:

– Совсем позабыл спросить – люб ли я тебе?

Анастасия так и вытаращилась, не находя слов от изумления, ивдруг ощутила, как слезы подкатывают к глазам. Она боялась, до судорог бояласьименно его первых слов. Боялась, что накричит или вдруг начнет хаять еекрасоту. Мол, девка в уборе и без оного – это две разные девки! А то молчанавалится, начнет шарить руками по телу. А он…

С трудом разомкнула пересохшие губы:

– Люб, государь… господин мой. Люб!

И сразу подумала: надо было назвать его по имени, хотя бы поимени-отчеству, – но пока язык не поворачивался.

Он вздохнул – глубоко вздохнул, словно с нетерпением ждал именноэтого ответа. Опять погладил по щеке, скользнул щекочуще по шее – и потянул сплеч скользкую шелковую сорочку. Руки Анастасии снова против воли вцепились водеяло, однако муж опять нахмурился – и она заставила себя разжать пальцы.

– Боишься меня?

– Боюсь.

– А сладко ли тебе меня бояться?

Она заморгала, думая, что ослышалась, но на всякий случайвыдохнула:

– Да…

Его глаза блеснули:

– Сейчас еще слаще будет!