Он рывком перевернул Анастасию на живот и задрал рубаху досамой головы. От неожиданности девушка даже не противилась, но вдруг спину ееожгло болью. Взвизгнула – и умолкла, словно подавившись. Да он бьет ее! Бьетплетью, которую только что, глумливо ухмыляясь, вручил ему Адашев! За что жетак-то?!

– Кричи еще! – хрипло приказал муж. – А ну, громче кричи!

Анастасия уткнулась в подушку, глуша стоны, которые так ирвались из груди. Там, за дверью, ходит ясельничий с обнаженным мечом, дляпредохранения от всякого лиходейства. Там же дружки, среди них князь Курбский.Да ей лучше умереть от боли, чем допустить, чтобы чужой человек услышал еекрики!

– Кричи! Кому говорю?!

Анастасия повозила головой по подушке: нет, мол, не стану,хоть ты меня до смерти забей!

Муж опять перевернул ее, теперь уж на спину, грубо растолкалноги. Анастасия зажмурилась, закусила ладонь – и как раз вовремя, не то ужточно завопила бы от боли, которая пронзила нутро. Царица небесная, да есть лина свете что-то хуже?!

– Кричи! – хрипло потребовал муж, с силой защемляя пальцаминежную, тонкую кожу на груди.

Анастасия выгнулась дугой, но смолчала, только широкооткрыла слепые от боли и страха глаза.

Тяжелое мужское тело металось на ней и дергалось, словноцаря била падучая. Его горячая щека была притиснута к похолодевшей от слез щекеАнастасии.

«Да у него жар! – подумала вдруг. – Говорили же: порченыйцарь у нас! А ну как помрет сейчас – что тогда со мной станется?!»

Судороги вдруг прекратились, муж глубоко, со всхлипомвздохнул – и затих.

«Помер! В монастырь меня сошлют? Или сразу на плаху? Да нет,лучше я сама удавлюсь от позора!»

Анастасия перестала дышать, пытаясь уловить дыхание лежащегона ней человека, но кровь так стучала в висках, что она ничего не слышала.

И вдруг морозом обдало тело – из-за двери донесся звучныймужской голос:

– Здоровы ли молодые? Свершилось ли доброе?

Дружка Курбский! По обычаю спрашивает – или издевается?

Царь взвился, будто кнутом ужаленный. Подхватил с полубашмак, сильно швырнул в дверь:

– Пошел вон! Все вон!

Одернул задравшуюся рубаху, упал рядом с распластаннойженой.

От двери отдалились осторожные шаги – и стало тихо.

Дружка вышел в соседний покой. Пьяненький князь ЮрийВасильевич Глинский помирал со смеху, зажимая рот рукой, чтоб не слышно былопирующим гостям, а пуще – разгоряченному молодому:

– Каково он тебя? Под руку попал! Теперь знаешь, что такое –ему под руку попасть?

Курбский угрюмо молчал, словно вопрос относился не к нему.

– Чего регочешь? – сердито спросил стоящий у дверей Адашев,убирая руки за спину, чтобы Глинский не приметил: они так и сжимаются в кулаки.– Я ж говорил, еще не время, а ты, князь, свое: иди да иди!

– И впрямь не время! – поддакнул Григорий Юрьевич Захарьин,дядя царицы, который за те минуты, что молодых оставили одних, чудилось, спал слица.

– Не бойся, государь на это дело спорый! – хихикнулГлинский. – Сосуд распечатать – ему раз плюнуть. Эх, знали бы вы, сколько девокон уже перепортил, даром, что из отрочих лет только вышел! Но вот чего он нелюбил – это когда печать уже до него была сорвана…

Юрий Васильевич многозначительно умолк.

– Ты что? – Григорий Юрьевич оказался рядом, схватил князяза грудки: – Ты про что? Как смеешь?!

Глинский ужом вывернулся:

– А ну, не распускай ручищи! Белены объелся? Или романеиупился? На кого тянешься? Посади свинью за стол – она и ноги на стол?! Вспомни,кто ты, свинья, – и кто я!

– Ты сам, Юрий Васильевич, романеи упился, – с трудом шевеляпобелевшими губами, произнес Курбский, которому невмоготу стало слушатьперебранку. – Кого лаешь? Кого свиньями называешь? Родню царицыну?

– А я – родня царёва! – куражился Глинский, белыми глазамиуставясь на Андрея Михайловича. – И не потерплю, чтоб каждый-всякий… Ещеневедомо, какие простыни нам покажут, понял? Молодая молчит, как прибитая, аведь я видел, видел, как она на тебя поглядывала! Думали, шито-крыто всеостанется?! Кто о прошлый год на именинах у Бельского орал, мол, слава Богу,что Захарьины дали от ворот поворот – не больно-то их квашня перебродившая мненадобна!

– Откуда взял? – растерялся Курбский. – Тебя же там не было,у Бельского-то.

– Слухом земля полнится! – кривлялся Глинский. – Жаль,поздно проведал про сие, но ничего, лучше поздно, чем никогда! Погодите, мы ещевыведем вас всех на чистую воду вместе с этой блудливой девкой!

Кулак Курбского звучно влип в его рот – словно кляпом заткнулипрохудившуюся бочку. Какое-то мгновение Глинский смотрел на него, выпучивглаза, потом опрокинулся навзничь, сильно стукнувшись затылком об пол.

Курбский испуганно наклонился над ним:

– Как бы не сдох!

– Не велика беда! – пропыхтел взопревший от ярости ГригорийЗахарьин. – Вот же гнилостный язык, а?! Но ты, брат Андрей Михайлыч, тоже хорошгусь! Как же ты смел про нас такое у Бельского…

– Еще и вы подеритесь, – презрительно обронил Адашев, так истоявший у притолоки и с любопытством внимавший происходящему. – Самое времялаяться!

Григорий Юрьевич мигом остыл, спохватился, мученическивозвел горе свои темно-голубые, как у всех Захарьиных, глаза:

– Ой, что-то они там и впрямь долго!

Курбский резко отвернулся. Адашев проворно рыскал взглядомот одного к другому и потаенно усмехался в кудрявые усы.

– А ведь тебе не сладко… – пробормотал в это время Иван,задумчиво разглядывая нагие окровавленные чресла лежавшей перед ним женщины. –Почему?

– Бо-ольно, – всхлипнула она, пытаясь унять рыдания,сотрясавшие тело.

– Это и сладко, что больно! – упрямо сказал муж. – Развенет?

Анастасия повозила головой по подушке: нет, мол, нет!