– А, знаю, знаю, – кивнул монах. – Знаком я был с Романом Юрьевичем.Любимец всякой власти. Ох, гордец своим родом, каких мало! Числил Андрея Кобылупрусским выходцем, как будто кто-то в Пруссии может носить такое несусветноепрозвание. Да и не знавал я что-то пруссаков с именем Андрей… Я смеху радизакинул ему однажды словечко: мол, Андрей твой, Кобыла этот самый, вернеевсего, из Новгорода выходец омосковившийся, с прусского конца. Так РоманЮрьевич меня чуть не съел, право слово!

Монах засмеялся. Игнатий Вешняков тоже хохотнул, елозязамерзшей коленкою по снегу.

– Да ты подымись, сыне, – позволил монах, и московский гостьохотно повиновался. – Значит, ты говоришь, Захарьина девка… Ну что ж, Захарьинызубасты. Один Григорий Юрьевич, брат покойного Романа, чего стоит. Он сГлинскими за свое добро не на жизнь, а на смерть схлестнется. Особенно в союзес Шуйскими. Что нам и потребно… Передай Алексею – надобно уговорить царя гневна милость сменить. Шуйские – соль державы, из тех родов, что основа ее. А колиодеяло на себя шибко тянут, так свой край держать покрепче надо, не выпускать,– вот и вся премудрость. Князья Федор Скопин-Шуйский, Петр Шуйский, ЮрийТемкин, Басмановы отец с сыном – довольно им по ссылкам сидеть. Скажи Алексею –пускай-де помилует Иван ради свадьбы старых смутьянов, усмирит сердце.

– Скажу, – кивнул Вешняков. – Только смекаю я – мало этого,чтобы Глинских одолеть. А одолеть надо, если мы хотим…

Он осекся, облившись горячим потом: Адашев, отправляя егопод Новгород, с вестями для монаха, пуще всего стращал, чтобы посланный невысказывал своего мнения. Этого, говорил Алексей, новгородец люто не любит, аразгневать его сейчас никак нельзя. И митрополит Макарий передал, чтоблагосклонность монаха им сейчас зело надобна.

Но, кажется, повезло: чернец был настолько погружен в своимысли, что не заметил обмолвки Игнатия.

– Пока Глинские у трона, нам до сердца и души государевой недобраться. Но ничего, свернем им шею! Попомню я им, как меня гнули да ломали зато лишь, что я неправедно заключенному князю Владимиру Андреевичу Старицкомуволи искал. А ведь кабы не я, и его, отрока молодого, вместе с матерью загубилибы Юрий да Анна Глинские, как правительница Елена загубила Андрея Ивановича,своего деверя и законного престолонаследника! Умна, умна была… блудницававилонская, дщерь диаволова! Истинная родня Иродиады с Иезавелью. Иван – еесердца исчадие, отсюда и неистовость его. Князь-то Василий не таков был,послабже, пожиже сутью…

Он умолк, покосился на жадно внимавшего Вешнякова.

– Вот что, сыне. Ты сейчас гони в деревню, заночуй там. Самотдохни и коню дай роздыху не менее чем до полудня. В монастырь я тебя пуститьне могу – нельзя, чтоб знали о московских ко мне посланцах! А в деревне тыпостучись в третий от конца дом, хозяина там Игнатием кличут, как и тебя. Неошибешься. Скажи, мол, Сильвестр свое благословение шлет – он тебя и приютит.

– Письмо будет ли? – слабо шевельнул губами Вешняков,который только сейчас, когда речь зашла об отдыхе, ощутил, как он дико,смертельно устал.

– Письмо? – Сильвестр задумался. – Пока не знаю. Вроде бы невремя еще письма-то писать, да и если оплошаешь, потеряешь – худо нам обоимпридется… Сделаем так: если до полудня не доставят тебе в деревню грамотку мою– значит, дольше не жди, не будет никакого письма. Сразу поезжай в Новгород, аоттуда – в Москву, не мешкая. Скажешь Алексею, пускай князя Курбского к рукамприберет – это сокол дальнего полета, он нам вскорости очень пригодится. И ещепередай: два костра лишь пугают, а третий жжет, и пророчествует, и смирениюнаставляет. Он поймет.

– Два костра лишь пугают, а третий жжет, и пророчествует, исмирению наставляет, – прилежно повторил Вешняков. – Все ли?

Монах пристально вгляделся в утомленное юношеское лицо, накотором проскользнуло что-то вроде разочарования скупостью и невнятностьюответного послания. Слабо улыбнулся: юности чудо потребно!

Вскинул глаза и некоторое время вглядывался в узорчатыйночной полог. Вдруг сильно стиснул плечо Игнатия:

– Смотри сюда! Скорее смотри!

Тот задрал голову, следя за указательным пальцем Сильвестра,чудилось, уткнувшимся прямо в середину небесного купола. Большая светлаязвезда, словно прикормленная птица, вдруг сорвалась со своего места и послушноуселась на кончик пальца. Сильвестр медленно опускал руку – звезда неспешноклонилась к закату и наконец, прочертив бледно сверкнувшую дугу, канула зачерной каймою дальнего леса.

– Видел? – спокойно спросил Сильвестр, пряча замерзшиепальцы в рукав рясы.

– Ви… ви-дел! – простучал зубами потрясенный Вешняков.

– И с ним так же будет. Алексею про это расскажи, не забудь.А теперь…

Сильвестр осенил посланника крестом, однако не сталпротивиться, когда тот поймал его руку и снова облобызал жарко.

Монах ушел в обход монастырских стен, за башню, где таиласьнеприметная, лишь ему известная калиточка, позволявшая беспрепятственно, влюбое время дня и ночи покидать обитель. Вешняков кое-как взгромоздился назаморенного коня и медленно потрусил в деревню, с трудом унимая внутреннююдрожь от явленного ему пророчества.

* * *

– Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместепоклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правдаи милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйсяему. Как святой крест – глава церкви, так муж – глава жены. Исполняя усердновсе заповеди божественные, узрите благо и мир!..