— «Приказывают»? — вспыхнул Бубенцов. — Плеваля на его приказания!

— Это уж как угодно, только егопревосходительство не велели выпускать вас из пределов губернии, пока вы непредставите удовлетворительные объяснения в связи с незаконным арестованием зытяцкихстарейшин и убиением трех зытяков, которые пытались их освободить.

— Чушь! Всем известно, что зытяки напали напредставителей власти с оружием в руках. Сами виноваты. А насчет незаконностиарестования старейшин — это мы еще посмотрим. Покрываете идолопоклонников?Ничего, Константин Петрович спросит с вас и за это. — Владимир Львович встал инадел сюртук. — Черт с вами. Заеду к вашему Гаггенау. Не ради него, а радиЛюдмилы Платоновны. Она милашка. Поцелую ручку на прощание.

Глаза Бубенцова сверкнули нехорошим блеском —очевидно, инспектор замыслил устроить Антону Антоновичу напоследок какую-нибудьунизительную каверзу.

Как бы не так, подумал Матвей Бенционович, струдом сдерживая торжествующую улыбку. Ручонки у вас, сударь, коротки.

Вышли в гостиную. Присные инспектора в нардыуже не играли: Спасенный укладывал саквояж, Черкес стоял подле окна ивысматривал что-то во дворе.

И вдруг произошло нечто неожиданное. Болеетого — невероятное и даже невообразимое.

В два кошачьих прыжка Мурад подлетел к МатвеюБенционовичу и схватил его за горло своими короткими железными пальцами.

— Измэна! — хрипло выкрикнул Черкес. — Володя,не ходи! Там засада!

— Что ты несешь? — уставился на него Бубенцов.— С ума спятил?

Бердичевский дернул из кармана свисток и дунулчто было мочи. В ту же секунду со двора донесся топот множества ног.

Ударом жилистого кулака кавказец сбил МатвеяБенционовича с ног, бросился к одному из чемоданов и выхватил оттудадлинноствольный револьвер.

— Стой! — крикнул Владимир Львович, но былопоздно. Мурад выбил дулом стекло и три раза пальнул наружу. Раздался истошныйвопль, а в следующее мгновение из двора ударили ответные выстрелы, да такгусто, что со стен и потолка полетели брызги штукатурки, на рояле лопнул графинс хризантемами, а настенные часы вдруг взорвались отчаянным боем.

Спасенный плюхнулся на пол и пополз к двери вкабинет. Присел на корточки и Бубенцов. Когда пальба немного поутихла,брезгливо сказал:

— Мурад, ты болван. Ну и каша. Сам заварил,сам и расхлебывай. Я через черный ход — и на конюшню. Поскачу в Питер. Ничего,утрясу. А ты популяй еще немножко, чтоб я мог оторваться, и сдавайся. Я тебявызволю. Понял?

Не дожидаясь ответа, пригнувшись, исчез задверью. Спасенный все так же, на брюхе, уполз за ним.

— Понял, Володя, чэго не понять, — негромкосказал Черкес. — Только Мурад сдаваться нэ умэет.

Он высунул руку из-за выступа, прицелился ивыстрелил. Во дворе снова кто-то вскрикнул, и стали бить залпами. Улучивмомент, абрек пальнул еще раз, но ту! ему не повезло. Папаха слетела на пол,мотнулась сизая, обритая голова, и по щеке прорисовалась багровая борозда,немедленно засочившаяся кровью. Мурад сердито вытер лицо рукавом грязногобешмета и выстрелил поверх подоконника.

Матвей Бенционович уже с минуту находился всостоянии мучительной внутренней борьбы. На одной чаше был только долг, надругой — жена, двенадцать (собственно, уже почти тринадцать) крошек и в придачусобственная жизнь. Прямо скажем, груз неравный. Бердичевский решил, что будетсидеть тихонько — в конце концов, можно отрядить за Бубенцовым и погоню. Носразу же после принятия этого спасительного решения в пальбе наступило затишье,и Матвей Бенционович, перекрестившись, отчаянно крикнул:

— Лагранж, черный ход!

Мурад свирепо обернулся, и Бердичевский увиделнеправдоподобно огромную черную дыру, смотревшую ему прямо в переносицу. Сухощелкнул курок, потом снова, и Черкес, не по-русски выругавшись, отшвырнулбесполезный револьвер.

Но чудесное спасение только померещилосьбедному Матвею Бенционовичу, потому что кавказец выхватил свой чудовищныйкинжал и, согнувшись, метнулся к товарищу прокурора.

Бердичевский неубедительно стукнул страшногочеловека по скуле, но это было все равно что бить кулаком о камень.Околдованный таинственным мерцанием широкого клинка, Матвей Бенционович замер.

Черкес обхватил своего пленника за шею,приставил холодную сталь к горлу и сказал, дыша в лицо кровью и чесноком:

— Потом тебя рэзать буду, нэ сейчас. Еслисейчас, они мэня сразу убьют. А так еще долго будэм разговор разговаривать.Володя подальше уйдет — тогда зарэжу.

Матвей Бенционович зажмурился, не выдержавблизости бешеных глаз, черной бороды и кровоточащей щеки.

Снаружи донесся крик Феликса Станиславовича:

— Гони коляску на Купеческую! Вы, трое, маршпо заставам. Перекрыть шлагбаумы! Елисеев, бери четверых и давай к конюшне!

Теперь Бубенцову не уйти, понял Бердичевский,но утешения эта мысль не принесла. Дышать с перехваченной шеей было трудно, оттоскливого ужаса подкатывала тошнота, и даже подумалось — скорей бы уж резал,лишь бы отмучиться.

Из-за подоконника осторожно высунуласьполовина головы Лагранжа.

— Господин Бердичевский, вы живы?

Ответил Мурад:

— Сунэшься — будэт мертвый.

Тогда полицмейстер, осмелев, вынул и руку сревольвером, ухмыльнулся:

— Что, Джураев, отстрелял пульки-то? Япосчитал. Только тронь его высокоблагородие, убью как бешеную собаку. Живьембрать не буду, Христом Богом клянусь.

— Мурад смэрти нэ боится, — презрительнобросил на это разбойник, загораживаясь Бердичевским, как щитом.

Феликс Станиславович медленно вскарабкался наподоконник.

— Это ты, братец, врешь. Ее, безносую, всебоятся. Он осторожно спустил ногу на пол.

— Еще шаг, и рэжу, — тихо, но веско пообещалЧеркес.

— Всё-всё, — успокоил его полицмейстер. — Воти револьвер кладу.

Он и вправду положил оружие на самый крайподоконника — так что дуло нависло над полом, закинул ногу на ногу.

— Давай, Джураев, договоримся миром. — Лагранждостал портсигар, закурил папиросу. — Ты мне двоих людей продырявил. За этотебя надо бы на месте положить. Но если ты сейчас его высокоблагородиеотпустишь и сдашься, я тебя в тюрьму живым доставлю. И даже бить тебя нестанем, честное офицерское.