тени под большими темными глазами – не отвечает.

– Петрову не говори, ладно? – наконец подает он голос.

– Птицам полагается бодрствовать до восьми.

Во взгляде его вспыхивает раздражение.

– Это в первый раз.

Почему я так злюсь? Ах, как же я злюсь.

– Эти птицы! – Я срываю накидки с клеток и распахиваю дверцы, слово «птицы» я произношу с ударением, чтобы донести до него истину, что даже самая плохая птица лучше, чем самый хороший человек. – Эти птицы посвятили свою жизнь – достойную и благородную жизнь – науке!

Попугаи таращатся на меня из клеток, все, кроме Олли, который уже выбрался и явно собирается отпраздновать освобождение.

– Разве они сами взвалили на себя это? – вопрошаю я.

Проходит секунда, и паренек понимает, что я жду ответа.

– Ну нет, видимо.

– «Ну нет, видимо»? – переспрашиваю я.

– Нет.

– Нет?

– Нет, видимо, нет.

– Надеюсь, под «Нет, видимо, нет» ты подразумеваешь «Нет, видимо, они не сами решили прожить свою единственную жизнь в лаборатории, когда могли бы рассекать в благодатных тропических лесах, лакомясь плодами манго и утоляя жажду каплями росы».

– Вообще-то, по-моему, капли росы пить нельзя. – Лицо у него невозмутимое, но я догадываюсь, что он веселится.

– Так, малец, ты на грани фола.

С этими ребятами я ощущаю себя пожилой дамой и выражаюсь соответственно.

– Чтобы росу можно было пить, надо очень много капель. Для одного глотка, типа, миллион капель нужно.

Паренька зовут Мейсон. Мейсон Браун. Такое имя подошло бы какому-нибудь бычаре-вышибале или учителю физкультуры. А этого следовало назвать Перси.

– Раз уж птицам приходится выполнять обязательства, – обязательства, которые они добровольно на себя не брали, – мы, в свою очередь, должны выполнять обязательства по отношению к ним: ухаживать, кормить и интеллектуально развивать. – Мишины слова приходятся как нельзя кстати.

Мейсон виновато смотрит на попугаев, и они тоже смотрят на него – осуждающе.

– Они выглядели усталыми.

– С больной головы на здоровую, да?

– В каком смысле? – не понимает он.

– Похоже, это тебе не повредило бы немного «баюшки-баю».

Баюшки-баю. Господи, говорю прямо как Олли.

– Я их покормил ровно в пять и в полном соответствии с рецептом. – Парень тычет пальцем в микроволновку.

– Это твоя работа – кормить их в пять и в полном соответствии с рецептом. И еще твоя работа – общаться с ними до восьми и только потом отправлять их на боковую.

– Батюшки, подумать только! – верещит Олли и перепрыгивает мне на плечо.

– По-твоему, эта птица устала? – спрашиваю я. – Он сам сообщил тебе, что устал? Он сказал «я устал», пока ты резался на ноуте в игру?

– Я не играл. – В доказательство он постукивает по клавиатуре. На экране возникает какой-то длиннющий текст.

– Реферат сдавать?

– Завтра, – признается он.

– И как давно задали?

– Что?

– Реферат.

– Да не знаю. Пару недель.

– А начал ты когда? Сегодня?

Теперь он действительно обиделся. Ну да, правда же глаза колет.

– Почему ты ведешь себя как дрянь?

Уже второй раз за последние десять минут меня называют дрянью. А ведь я ждала с нетерпением, что на Воле меня не станут называть дрянью, – теперь ясно, что слишком многого хотела.

– Ты не только пренебрегаешь своими обязанностями, но еще попусту растрачиваешь свои шансы получить образование.

Олли перетаптывается на моем плече. «Ох уж эта молодежь», – скрипит он мне в ухо.

– А известно ли тебе, Мейсон, сколько людей мечтают, чтобы им надо было завтра сдавать реферат? Людей, которые сейчас вычитывали бы его на предмет орфографии, структуры и четкости формулировок?

Это, по сути, дословное изложение еженедельного монолога моей учительницы английского в десятом классе, миссис Мэтьюс, только вместо «люди» она говорила «притесняемые девочки Афганистана».

Мне вдруг хочется задушить этого парня, ухватить эту тонкую шейку поэта-романтика и сжать, потому что ему, очевидно, не нужно образование, о котором я мечтаю.

– Вон отсюда, – говорю я. – Ты уволен.

Он смеется. Представляете, смеется.

– Вон, – еще строже говорю я.

Олли меня полностью поддерживает – марширует у меня на плече, однако остальные птицы помалкивают, сидят себе в клетках, склонив головы набок и искоса глядя на меня.

Мейсон захлопывает ноутбук.

– С предыдущей тебя не сравнить. Софи была классная.

– Софи терпеть не могла птиц, – говорю я, чувствуя себя предательницей, хотя это и правда.

Мейсон горделиво встает и собирает свое барахло.

– Петров об этом услышит.

– Да, Мейсон. Он обязательно об этом услышит.

Он больше не похож на поэта, просто неприятный, заносчивый, избалованный юнец. Пухлые губы идеальной формы кривятся, извещая меня о презрении, которого достойна такая, как я.

– Ты не можешь меня уволить. Ты всего лишь лаборантка.

Злость дрожью пробегает у меня по спине. Я отгибаю лацкан халата, демонстрируя значок, которым наградила меня миссис Роча в честь повышения по службе: «ВАЙОЛЕТ ПАУЭЛЛ, НАЧАЛЬНИК ЛАБОРАТОРИИ». Если честно, ничто в жизни не доставляло мне большего удовольствия.

Мужские лица могут меняться до неузнаваемости. Минуту назад я была мелкой беззубой сошкой, а теперь – угроза его резюме.

– Кому Петров поверит? – огрызается он. – Мне или бывшей зэчке?

Лучше бы, наверное, он меня ударил.

– Все здесь знают, что тебя наняли из жалости.

Это не так, но удар тем не менее попадает в цель. Нанеся его, он не спеша выходит, хлопнув напоследок дверью.

Птицам срывает крышу, и начинается кавардак – вопли, бешеный свист, йодль-трели и прочие звуки, бьющие по перепонкам. Несмотря на игрушки, душ, питательный сбалансированный корм, легко достающиеся орехи и фрукты, отсутствие хищников, где-то внутри птицы все равно помнят, откуда они родом. И они доносят это до вас, ой как доносят – что они не только умные и милые.

– Мы считаем это очевидной истиной! – орет мне в ухо Олли.

– Ах, Олли. Ты такой умница.

Раз уж на остаток вечера лаборатория осталась без дежурного, я следующие полтора часа болтаю с птицами, почесываю им шеи, развлекаю всякой ерундой.

– Какая игрушка, Шарлотта?

– Пробка.

– Какой цвет, Олли?

– Чао-какао!

Когда наступает время отправить их на боковую, я целую каждого попугая в жесткий черный клюв и, перед тем как накрыть клетки, пою «В саду». Когда я умолкаю, они просят еще. То есть начинают свистеть, издают звуки вроде «о-го-го», как пьяные на концерте.

И я снова пою:

Он говорит, и глас Его столь сладок,

Что птицы прекращают петь,

Мелодия, что Он мне даровал,

Отныне в сердце моем звенит…

– И Он везде со мно-о-ой, – подхватывает Шарлотта.

Она замолкает, ждет меня, и я заканчиваю песню одна.

Некоторое время у нас в тюрьме была певческая группа, «оздоровительное начинание», мы собирались по понедельникам, после Дневного хавчика, чтобы провести час