Я лежал под брезентом вместе с орудиями. От них опрятнопахло смазкой и керосином. Я лежал и слушал шум дождя по брезенту и перестукколес на ходу. Снаружи проникал слабый свет, и я лежал и смотрел на орудия. Онибыли в брезентовых чехлах. Я подумал, что, вероятно, они отправлены из третьейармии. На лбу у меня вспухла шишка, и я остановил кровь, лежа неподвижно, чтобыдать ей свернуться, и потом сцарапал присохшую кровь, не тронув только у самойраны. Это было не больно. У меня не было носового платка, но я ощупью смылостатки присохшей крови дождевой водой, которая стекала с брезента, и дочиставытер рукавом. Я не должен был внушать подозрения своим видом. Я знал, что мненужно будет выбраться до прибытия в Местре, потому что кто-нибудь придетвзглянуть на орудия. Орудий было слишком мало, чтоб их терять или забывать. Менямучил лютый голод.

Я лежал на досках платформы под брезентом, рядом с орудиями,мокрый, озябший и очень голодный. В конце концов я перевернулся и лег на живот,положив голову на руки. Колено у меня онемело, но, в общем, я не мог на негопожаловаться. Валентини прекрасно сделал свое дело. Я проделал половинуотступления пешком и проплыл кусок Тальяменто с его коленом. Это и в самом делебыло его колено. Другое колено было мое. Доктора проделывают всякие штуки свашим телом, и после этого оно уже не ваше. Голова была моя, и все, что вживоте, тоже. Там было очень голодно. Я чувствовал, как все там выворачиваетсянаизнанку. Голова была моя, но не могла ни работать, ни думать; тольковспоминать, и не слишком много вспоминать.

Я мог вспоминать Кэтрин, но я знал, что сойду с ума, еслибуду думать о ней, не зная, придется ли мне ее увидеть, и я старался не думатьо ней, только совсем немножко о ней, только под медленный перестук колес о ней,и свет сквозь брезент еле брезжит, и я лежу с Кэтрин на досках платформы.Жестко лежать на досках платформы, в мокрой одежде, и мыслей нет, толькочувства, и слишком долгой была разлука, и доски вздрагивают раз от раза, итоска внутри, и только мокрая одежда липнет к телу, и жесткие доски вместо жены.

Нельзя любить доски товарной платформы, или орудия вбрезентовых чехлах с запахом смазки и металла, или брезент, пропускающий дождь,хотя под брезентом с орудиями очень приятно и славно; но вся твоя любовь — ккому-то, кого здесь даже и вообразить себе нельзя; слишком холодным и яснымвзглядом смотришь теперь перед собой, скорей даже не холодным, а ясным ипустым. Лежишь на животе и смотришь перед собой пустым взглядом, после того,что видел, как одна армия отходила назад, а другая надвигалась. Ты дал погибнутьсвоим машинам и людям, точно служащий универсального магазина, который во времяпожара дал погибнуть товарам своего отдела. Однако имущество не былозастраховано. Теперь ты с этим разделался. У тебя больше нет никакихобязательств. Если после пожара в магазине расстреливают служащих за то, чтоони говорят с акцентом, который у них всегда был, никто, конечно, не вправеожидать, что служащие возвратятся, как только торговля откроется снова. Онипоищут другой работы — если можно рассчитывать на другую работу и если их непоймает полиция.

Гнев смыла река вместе с чувством долга. Впрочем, эточувство прошло еще тогда, когда рука карабинера ухватила меня за ворот. Мнехотелось снять с себя мундир, хоть я не придавал особого значения внешнейстороне дела. Я сорвал звездочки, но это было просто ради удобства. Это не быловопросом чести. Я ни к кому не питал злобы. Просто я с этим покончил. Я желалим всяческой удачи. Среди них были и добрые, и храбрые, и выдержанные, иразумные, и они заслуживали удачи. Но меня это больше не касалось, и я хотел,чтобы этот проклятый поезд прибыл уже в Местре, и тогда я поем и перестанудумать. Я должен перестать.

Пиани скажет, что меня расстреляли. Они обыскивают карманырасстрелянных и забирают их документы. Моих документов они не получат. Можетбыть, меня сочтут утонувшим. Интересно, что сообщат в Штаты. Умер от ран и иныхпричин. Черт, до чего я голоден. Интересно, что сталось с нашим священником. Ис Ринальди. Наверно, он в Порденоне. Если они не отступили еще дальше. Да, теперья его уже никогда не увижу. Теперь я никого из них никогда не увижу. Та жизнькончилась. Едва ли у него сифилис. Во всяком случае, это, говорят, не такая ужсерьезная болезнь, если захватить вовремя. Но он беспокоится. Я бы тожебеспокоился. Всякий бы беспокоился.

Я создан не для того, чтобы думать. Я создан для того, чтобыесть. Да, черт возьми. Есть, и пить, и спать с Кэтрин. Может быть, сегодня.Нет, это невозможно. Но тогда завтра, и хороший ужин, и простыни, и никогдабольше не уезжать, разве только вместе. Придется, наверно, уехать очень скоро.Она поедет. Я знал, что она поедет. Когда мы поедем? Вот об этом можно былоподумать. Становилось темно. Я лежал и думал, куда мы поедем. Много было разныхмест.

Я соскочил с поезда в Милане, как только он замедлил ход,подъезжая к станции рано утром, еще до рассвета. Я пересек полотно, и прошелмежду какими-то строениями, и спустился на улицу. Одна закусочная была открыта,и я вошел выпить кофе. Там пахло ранним утром, сметенной пылью, ложечками встаканах с кофе и мокрыми следами стаканов с вином. У стойки стоял хозяин. Застоликом сидели два солдата. Я подошел к стойке и выпил стакан кофе и съелкусок хлеба. Кофе был серый от молока, и я хлебной корочкой снял пенку. Хозяинпосмотрел на меня.

— Хотите стакан граппы?

— Нет, спасибо.

— За мой счет, — сказал он и налил небольшой стаканчик иподвинул его ко мне. — Что нового на фронте?

— Не знаю.

— Они пьяны, — сказал он, указывая на солдат за столиком.Этому можно было поверить. Было видно, что они пьяны.

— Рассказывайте, — сказал он. — Что нового на фронте?

— Ничего я не знаю о фронте.

— Я видел, как вы спускались. Вы спрыгнули с поезда.

— Идет отступление.

— Я читаю газеты. А нового что? Конец скоро?

— Не думаю.

Он подлил в стакан граппы из пузатой бутылки.

— Если у вас не все в порядке, — сказал он, — я могуспрятать вас.

— У меня все в порядке.

— Если у вас не все в порядке, поживите здесь.

— Где здесь?

— В моем доме. Многие живут здесь. У кого не все в порядке,те часто живут здесь.

— А таких много?

— Смотря о чем речь. Вы из Южной Америки?

— Нет.

— По-испански говорите?

— Немного.

Он вытер стойку.