счет самих Афин. Вместо этого предприимчивый император собирал всевозможные прославленные реликвии из других мест. Например, он вывез из Дельф памятник победы, так называемую Змеиную колонну, созданную в честь великой победы над персами в битве при Платеях, сухопутном сражении 479 г. до н. э.[110]

Столь теплые отношения с новой столицей империи помогали Афинам сохранять статус центра интеллектуальной деятельности, в котором честолюбивые юноши сидели у стоп не менее честолюбивых учителей, оттачивая свое умение мыслить, писать и говорить. Хоть и потрепанный буйствами герулов, город оставался одновременно и великой столицей духа, и местом беспокойным, в котором легко выходили из-под контроля соперничество между разными школами и бесчинства их учеников. К середине IV в. в Афинах создавалась история мысли. Но чтобы ощутить царившую в городе атмосферу, одновременно грубую и утонченную, имеет смысл вернуться чуть дальше в прошлое, к одной из историй, касающихся афинского образования на заре IV в. Речь идет о первых шагах карьеры великого литератора и учителя Проересия, или, если называть его изначальным армянским именем, Паруйра. Ему покровительствовал другой блестящий педагог, Юлиан из Каппадокии[111], пользовавшийся таким уважением, что «молодежь отовсюду стекалась к сему мужу, почитая в нем и ритора и человека»[112].

У Юлиана был один главный конкурент, спартанец Апсин. Между сторонниками двух учителей произошла драка, и ученики спартанца сильно изранили воспитанников его соперника. Однако в нарушении порядка несправедливо обвинили именно побитых учеников каппадокийца. Римский проконсул, то есть наместник провинции, должность которого включала в себя и обязанности судьи, распорядился привлечь к суду и самого каппадокийского учителя. Он приказал также «заключить всех обвиненных в оковы как взятых за убийство».

Апсин явился на суд, чтобы поддержать своих протеже, которых возглавлял молодчик по имени Фемистокл. Симпатии римлянина начали изменяться. Обвиняемые «с распущенными волосами, со следами побоев на теле» представляли собой жалкое зрелище. Проконсул не позволил Апсину выступить от имени драчливых учеников. Фемистокл неуклюже изложил жалобу своей стороны; наместник велел ему рассказать о деле подробнее. Вместо этого тот замолк, «растерявшись, он менялся в лице, кусал губы». Затем настала очередь каппадокийского мудреца и его юных сторонников высказаться в свою защиту.

Юлиан попросил, чтобы молодого Паруйра освободили от цепей и позволили ему говорить. Юноша произнес блестящую речь, в которой «оратор вызвал сострадание к тому, что они перенесли», и были похвалы учителю. Слушатели, в том числе и председательствовавший на суде наместник, были заворожены, последний даже аплодировал юному оратору, «тряся, как мальчишка, своей окаймленной пурпуром одеждой (римляне называют ее трабеей)», и даже Апсин, предводитель противного лагеря, присоединился к овации.

В этот-то горластый афинский мир явились около 351 г. два молодых человека, происходившие из самого сердца Малой Азии. Один из них известен в истории под именем Григория Назианзина, или Григория Богослова; вторым, прибывшим чуть позже, был Василий Великий, один из основателей монашества в восточном христианстве. В 379 г., когда Василий умер, его однокашник выступил со знаменитым ностальгическим рассказом о днях, когда они были соучениками и близкими друзьями в Афинах:

Когда же по прошествии некоторого времени открыли мы друг другу желания свои и предмет оных – любомудрие, тогда уже стали мы друг для друга все – и товарищи, и сотрапезники, и родные; одну имея цель, мы непрестанно возрастали в пламенной любви друг к другу. Ибо любовь плотская и привязана к скоропреходящему, и сама скоро проходит, и подобна весенним цветам … Но любовь по Богу и целомудренная, и предметом имеет постоянное, и сама продолжительна[113].

По словам Григория, их дружба окончательно укрепилась, когда он спас Василия от худшей части ритуальных испытаний, которым подвергали новичков. Студенты шумной толпой отводили новоприбывшего к бане, а затем делали вид, что баня закрыта, и яростно ломились в двери. Лишь когда новичку все-таки удавалось попасть внутрь и совершить омовение, он становился полноправным членом студенческого братства.

Василий, по-видимому, избежал этих издевательств. Однако, чтобы проверить крепость его нервов, его подвергли другому испытанию: его засыпали резкими вопросами некие хитрые и лукавые армянские юноши, а он должен был им отвечать. Григорий признает, что сначала и он участвовал в этой игре, но потом вступился за Василия. Судя по рассказу Григория, в афинских студенческих сообществах задавали тон «безрассуднейшие молодые люди», которые вели себя подобно зрителям на скачках: «Они вскакивают, восклицают, бросают вверх землю … бьют по воздуху пальцами, как бичами»[114].

Впоследствии оба студента стали князьями церкви. Оба принимали активнейшее участие в борьбе с доктриной арианства, которая, по мнению ортодоксальных христиан, принижала божественность Христа. В 370 г. Василий стал епископом Кесарии (теперь Кайсери) и, воспользовавшись своей властью, назначил Григория в менее престижную епархию в Сасиме, небольшом городе в Каппадокии, откуда происходили оба прелата. На некоторое время отношения между ними охладились.

Но в 379 г. смерть Василия дала Григорию возможность примириться с ним, хотя бы посмертно, и подчеркнуть ту связь, которая существовала между ними всю жизнь. Оба сыграли важнейшую роль в богословской истории, разработав утверждение о том, что Святой Дух, таинственное, вдохновляющее свойство Бога, – равный с прочими элемент Святой Троицы[115].

Один современный богослов в шутку отмечал параллели, сознательные или бессознательные, между этим рассказом Григория о юношеском товариществе и «Пиром» Платона, в особенности речью Алкивиада о его любви к Сократу. Но в первом случае отношения хотя бы носили характер, который мы называем теперь платоническим.

Как бы то ни было, многих из нынешних исследователей больше интересует другой молодой человек, учившийся в Афинах в 50-х гг. IV в. одновременно с Григорием, а возможно, и с Василием. Это был противник христианства Флавий Клавдий Юлиан, племянник Константина Великого[116], ставший императором в 361 г. Американский романист Гор Видал написал бестселлер, рассказывающей об этой уникальной и колоритной личности периода перехода от язычества к христианству. В изображении Видала, тщательно изучавшего имеющиеся свидетельства, Юлиан получился человеком сардоническим и умудренным, страстным поклонником традиций Древней Греции, знавшим, что его борьба за их спасение обречена на поражение. В Афинах Юлиан провел всего пару месяцев весны и лета 355 г., но афинские воспоминания, должно быть, оказали на него не менее решающее влияние, чем на побратимов-христиан. Помимо учебы у тех же почтенных преподавателей (в том числе у Паруйра/Проересия), у которых учились и христианские юноши, молодой Юлиан был посвящен в элевсинские мистерии. Руководивший его инициацией жрец Несторий предчувствовал, что эта благородная традиция закончится на нем или вскоре после него.

После весьма успешной кампании на западных окраинах империи в Европе Юлиан стал единоличным императором и вошел в Константинополь 11 декабря 361 г. Он занялся восстановлением языческих святилищ Греции. По отношению к христианской религии,