использовали для крещений. Из торса Афины сделали ступеньку. Вполне возможно, например, что язычники оставили дом Прокла около 529 г., когда, как утверждают, Юстиниан, христианский правитель Восточной Римской империи, закрыл афинские философские школы.

Действительно, во многих книгах по общей истории это императорское решение называют печальной вехой в анналах истории Запада: рациональные рассуждения в духе древних греков были запрещены и возникли вновь лишь тысячелетие спустя. Верно, что примерно в это время христианство стало государственной религией империи, в том числе и в местах, подобных Афинам, где многие этому сопротивлялись. Но системы верований, на смену которым пришло христианство, не были основаны на холодных, беспристрастных эмпирических исследованиях. В некоторых отношениях они не так уж сильно отличались от греческого христианства.

В стандартных курсах всемирной истории часто упоминается еще одно обстоятельство. В результате жесткого императорского указа, запретившего школы, семь лучших мыслителей восточноримского мира укрылись у врага империи, правителя Персии. Это преподносится в качестве дополнительного доказательства жестокости христианской теократии.

Но так ли это на самом деле? Нет сомнений в том, что в течение VI в. преподавание языческой философии и религии в Афинах прекратилось. Однако историки, изучающие этот период, спорят о том, что именно произошло в 529 г. или около этого времени. В хрониках византийского историка Иоанна Малалы, достоверность которых сомнительна, записано, что в 529 г.

Император послал в Афины указ, приказав, чтобы никто не преподавал философию, не толковал [?] астрономию[121] и не устраивал игрального притона ни в одном из городов, и, когда в Виза́нтии были обнаружены некоторые из устраивающих игральные притоны и навлекающих на себя страшные богохульства, им отрезали руки и провезли так по городу на верблюдах[122].

Преподавание философии считается занятием не столь дурным или неблаговидным, как азартные игры, но упоминается наряду с ними.

Что же касается путешествия семи философов, о нем сообщает второстепенный византийский писатель Агафий, который называет их поименно (в их числе был Дамаский, последний глава афинской Академии, и по меньшей мере еще два выдающихся деятеля[123]) и добавляет, что персидский царь Хосров настоял на предоставлении им возможности безопасного возвращения в империю в рамках мирного договора с Юстинианом.

К рассказу Агафия есть основания отнестись с некоторым скепсисом. Хосров I взошел на престол в сентябре 531 г., а мирный договор заключил в 532-м. Следовательно, пребывание философов в Персии, если оно вообще состоялось, было довольно кратким. Некоторые из нынешних исследователей сомневаются, что Хосров так интересовался вопросами интеллектуальной свободы, и утверждают, что и в государстве Юстиниана хватало мест, в которых эти мыслители могли жить вполне безопасно. Однако идея о том, что эти выдающиеся представители языческой мысли искали убежища и свободы слова у врагов собственной страны точно так же, как советские диссиденты, завораживает. Возможно, именно поэтому рассказ об этих событиях, даже если в нем есть некоторые преувеличения, остается в истории.

Существует любопытное свидетельство, позволяющее думать, что преподавание платонизма продолжалось в Афинах по меньшей мере до 560 г. Его оставил философ Олимпиодор, ученик Прокла. В его труде, написанном в этом году, есть красноречивое замечание о главном учителе этого философского движения, самом Платоне: «Потому, возможно, Платон и завел обычай не брать платы, что сам был состоятелен. Оттого средства и остаются до сих пор, несмотря на многочисленные конфискации».

Это говорит о том, что византийские имперские власти делали жизнь тех, кто даже в середине VI в. стремился преподавать язычество в Афинах и обладал достаточными средствами, трудной, но не невозможной. Однако точные даты в некотором смысле не так уж и важны. Археологические данные ясно говорят об одном. Около 580 г. Афины подверглись нашествию славянских захватчиков, и причиненные ими разрушения покрыли прекрасные строения и учреждения города толстым слоем обломков и пыли. Что бы ни случилось с самими афинскими язычниками, они, во всяком случае на некоторое время, лишились возможности заниматься метафизическими размышлениями и умными разговорами.

Нынешние авторы, пишущие о позднем расцвете мысли и красноречия в римских Афинах и грекоязычной Восточной Римской империи, как правило, склоняются в одну или другую сторону в зависимости от своих собственных воззрений. Они либо восхваляют бастионы эллинского сопротивления наступлению христианства, или восхищаются тем, как Отцы Церкви использовали тонкости греческого языка и греческой мысли для создания здравого и согласованного выражения христианской доктрины, выдержавшего испытание временем.

При этом многие недооценивают важность точек соприкосновения между учителями христианскими и языческими. Речь не шла о борьбе между логическими исследованиями и жесткими догмами боговдохновенной религии. И Отцы христианской Церкви, и язычники пытались справиться с одним и тем же парадоксом. Они были блестящими интеллектуалами, которым доставляло удовольствие обогащать свои собственные умы и умы своих слушателей. Они были искусными, порой склонными к самолюбованию, мастерами языка – того самого греческого языка, развившегося восемью столетиями ранее, в эпоху высочайших военных и художественных достижений Афин. Например, среди талантов Григория Назианзина была и способность сочинять стихи, точно воспроизводившие выражения и метр поэзии афинского золотого века. Это было лишь одним из результатов афинского образования, которое получали как христиане, так и язычники.

В то же время все великие выпускники афинских школ, будь то монотеисты или политеисты, стремились к трансцендентным прозрениям. Несмотря на всю присущую им ловкость в обращении со словами, они ясно сознавали пределы своих возможностей. Они считали, что божественные сущности, к которым они приближаются, в конечном счете не могут быть ни выражены какими бы то ни было словами, даже прекрасными и грамматически правильными словами греческого языка, ни сведены к человеческим понятиям, ни полностью осознаны человеческим разумом.

Философы-платоники, подобные Проклу, говорили о непостижимости Единого, то Ген, которое обеспечивает существование всего, но само не является существующим. Христианские воспитанники Афин, подобные Василию и Григорию, также разработали богословскую систему, в которой Бог непознаваем в сути Своей. Бога можно почувствовать, но невозможно понять.

Они считали, что именно эта сущность, усия, скрепляет воедино три Лица Троицы – как и все остальное на свете, – но никакое слово, никакая концепция, никакое произведение человеческого разума не способны приблизиться к ее выражению. Утверждения о Боге могут быть ограниченно истинными или, по меньшей мере, неложными, но никогда не могут выразить всю истину, которая вовеки остается невыразимой. Именно потому, что на некотором этапе поисков божественного оказывалось, что все слова, категории и концепции становятся бесполезными, существовало сильное стремление – свойственное как христианам, так и нехристианам этой эпохи – к непередаваемым трансцендентным переживаниям. В достижении такого опыта играли роль аскетическая дисциплина, психологическая подготовка и сложные ритуалы. Регулирование доступа к такого рода переживаниям легко становится предметом злоупотреблений, а интеллектуальные аспекты религии также легко