ней были связаны многие убийства, а потому акушерка стала одной из первых подозреваемых, кого подвергли допросу. Наверное, она была в ужасе, хорошо понимая, как много деревенских жителей может ее подставить.

Полиция выпустила ее под залог на один день, рассчитывая, что она поможет им выйти на других отравителей. Вместо этого Жужанна в панике ходила по деревне и просила у друзей и бывших клиентов денег на адвоката. Однако даже преуспевающей акушерке спасение оказалось не по карману. Она умоляла и умоляла, но напуганные селяне отворачивались от нее один за другим. Никто не мог рисковать наличием хоть какой-то связи с Жужанной, сколько бы услуг она ни оказала в прошлом.

Безуспешное хождение по деревне совсем лишило акушерку присутствия духа. Придя домой, женщина принялась громогласно клясться, что отомстит каждому из неблагодарных клиентов. Она не спала всю ночь, расхаживая по двору. Стены ее жизни, казалось, смыкались вокруг. Утром Жужанна увидела, что по улице за ней идут полицейские, вытащила из платья пузырек с ядом и выпила целиком.

В некоторых рассказах об отравительницах Надьрева она предстает инициатором всех убийств – сумасшедшая акушерка, вообразившая, будто обладает даром решать, кому жить, а кому умирать, или даже сверхъестественным даром. Корреспондент «Нью-Йорк Таймс» из Будапешта сравнил ее с «фигурой, в высшей степени подходящей, чтобы порхать вокруг кипящего котла в “Макбете” или выполнять обязанности африканской ведуньи». Другой журналист назвал ее «бестолковым восточным божеством, что постоянно рвет чью-то плоть окровавленными зубами».

Жужанна действительно играла центральную роль в убийствах, но в ней было куда меньше от ведьмы и куда больше от успешного дельца, чем писали в газетах.

Она была настоящей предпринимательницей, боссом преступного мира, если угодно: снабжала ядом женщин, которые хотели убивать. Сама приносила яд, если женщины слишком сомневались. Предлагала решать убийством любое напряжение, несчастье, насилие и раздражение, тем самым ненавязчиво легитимизируя его в умах односельчан.

Наречение Жужанны ведьмой – это попытка связать убийства с одним-единственным первоисточником. Источником зла. Это куда проще, чем признать надьревские убийства страшным феноменом, порожденным и вскормленным на плодородной почве социальных проблем.

У этих убийств не было одного виновника, и невозможно списать их все на Жужанну или, раз уж на то пошло, какую-либо другую женщину. Источник был столь же неуловим и всеобъемлющ, как и сам яд. В Надьреве сплелись в мудреную паутину экономические и культурные факторы, а также человеческие невзгоды, и атмосферу, сложившуюся в деревне, характеризовало не безумие одной акушерки, а тихое и долгое женское отчаяние.

Полицейские увидели, как Жужанна скорчилась на земле. Они пытались заставить ее проглотить молоко и извергнуть яд, однако женщина плотно стиснула зубы. Полицейские понимали, что вот-вот лишатся самого важного свидетеля, и бросились искать транспорт, на котором Жужанну можно было доставить в ближайшую больницу, находившуюся в другом городе. Только выбраться из Надьрева было не так-то просто, а соседи отказывались помогать. Они больше не хотели иметь с этой ведьмой ничего общего. К моменту, как нашелся извозчик, Жужанна уже скончалась.

Деревенские мистерии

Адвокат Янош Кронберг, назначенный следователем по делу, с самого начала возненавидел обитательниц Надьрева. Он задержал столько женщин, сколько смог, и отвез всех в соседний Сольнок, где их ждала толпа зевак. В таблоиде «Киш Уйшаг» отмечался печальный контраст между обвиняемыми (в основном бедными пожилыми женщинами в черном с понурым взглядом и платками у лица) и хорошо одетыми представителями среднего класса, которые осыпали их проклятиями.

Суд по этому делу предоставил среднему и высшему классам отличную возможность насладиться социальным превосходством. Эти люди и без того относились к крестьянам с предубеждением, а журналисты этим нагло пользовались, щедро приправляя репортажи большим количеством предрассудков. Заголовки подчеркивали старомодную, даже примитивную природу убийц. «Здесь полтора десятка лет не слышали голоса совести. Надьрев, деревня смерти на берегу Тисы». «Дети умерщвляли родителей средневековыми методами, чтобы заполучить их земли».

В тюрьме Сольнока надьревские крестьянки изо всех сил пытались приспособиться к одиночеству, кишащим крысами камерам и непрерывным допросам.

Все это было совершенно не похоже на привычную жизнь в деревенской общине. Чтобы определить уровень их интеллектуальных способностей, женщин заставляли проходить тесты, в которых использовались маркеры среднеклассовой жизни. Им задавали вопросы о налогообложении, национальных праздниках и армии. Психиатр, обследовавший женщин, заключил, что все убийства были так или иначе связаны с сексом: убийцы были либо фригидными, либо распущенными, а их якобы извращенные сексуальные желания «проистекали из деревенских мистерий и неадекватного образа жизни, искалечившего психику обвиняемых и спровоцировавшего непредсказуемость их поведения».

Две женщины, униженные и растерянные, привязали косынки к решеткам тюремных окон и повесились. Пресса сочла этот жест за признание вины.

Нигилизм

Жительницы Надьрева никогда не думали, что до этого дойдет.

Да, конечно, они убивали людей, но многие даже не считали содеянное убийством. С их точки зрения, убийство подразумевало кровь, сопротивление, физическую силу. Они же просто усыпляли людей. «Мы не убийцы, – заявили они в суде. – Мы не резали и не топили мужей. Они просто умерли от яда. Для них это была легкая смерть. Не было никакого убийства».

Возможно, эти женщины считали отравление «легкой смертью», поскольку их чувствительность к умиранию притупилась. Они своими глазами видели, сколь тяжелой бывает жизнь. Они видели, как люди уходили на войну, а затем возвращались физически и психически искалеченными; как не хватало еды; как дети умирали как мухи, вне зависимости от того, хотели их убить или нет. (В 1930-х годах почти треть всех крестьянских детей в Венгрии погибала, не достигнув школьного возраста.) Возможно, они убеждали себя, будто просто ускоряют естественный ход развития событий, в результате которого в любом случае лишились бы раненых мужей, враждебно настроенных родственников и горланящих детей.

В газете «Пешти Напло» обсуждалось «странное сочетание причин», приведшее к столь фамильярным отношениям со смертью и готовности ее причинить. «Да, это деньги; да, это алчное желание заполучить участок земли; да, это любовь и ненависть, – утверждалось в статье. – Но был в этом замешан и культурный нигилизм, жизнь наравне с животными, примитивность душ».

Культурный нигилизм? Определенно да. А что насчет жизни наравне с животными? Или примитивности душ?

Эти убийства порождены самыми что ни на есть человеческими эмоциями – конечно, неприятными, уродливыми и все равно человеческими, вроде отчаяния, похоти, гнева, раздражения.

Женщины убивали, чтобы снизить степень отчаяния и добиться для себя лучшей участи. В одних случаях для этого нужно было что-то получить (деньги, землю, нового любовника), в других