– от чего-то избавиться (мужа, сына, родителя). «Если их мужчины были жестоки, – говорилось в «Нью-Йорк Таймс», – эти женщины, судя по всему, отличаются стойкостью и живостью своих страстей. Средний возраст тех, кто уже пошел под суд, выше 55 лет, однако похоть сыграла даже более важную роль в их преступлениях, чем жадность». Данный заключительный пассаж не совсем соответствовал действительности, зато отлично подогревал интерес к чтению газеты.

Тот факт, что женщины столь явно – столь по-человечески – хотели для себя лучшей жизни, был попросту неприятен куда более преуспевающим в жизни наблюдателям. Последние убеждали себя в том, что женщины Надьрева просто были… старомодны. Иными словами, в их-то кругах все вполне способны отличить добро от зла, но подобные взгляды еще не успели добраться до Надьрева. В действительности же обстановка в Надьреве была не чем иным, как побочным продуктом окружающего мира, – и сторона защиты довольно быстро ухватилась за эту истину. Она не оправдывала убийц. Однако и зверей из этих женщин не делала.

Похоронный плач

К концу года были допрошены сотни людей, вскрыто более пятидесяти могил, в сорока эксгумированных телах обнаружили мышьяк, а власти готовы были предъявить обвинения тридцати четырем женщинам и одному мужчине. Взбешенная публика наводнила зал суда, надеясь взглянуть на этих маньяков, а если им особенно не нравился кто-то из подсудимых, начинали свистеть, улюлюкать и с громкими воплями требовать вынесения самых суровых приговоров.

Учитывая столь страшную ненависть, в лучших интересах надьревских женщин было бы предстать в образе скромных, простых и добродетельных бабушек. Их единственный шанс на помилование – создать образ добрых деревенских жительниц, которые либо были ни в чем не повинны, либо действовали в порядке самозащиты.

Но судебный процесс расколол сестринство отравительниц на части. Обвиняемые давали показания друг против друга; друзья и родственники покойных мужчин давали показания против обвиняемых; некоторые из жителей деревни даже обличали членов собственной семьи.

Если обвиняемая убила мужа-мучителя, свидетели из Надьрева, как правило, были снисходительнее, однако коршуном налетали на тех, кому, по их мнению, не чужды пагубные пороки.

Янош Кронберг считал, будто виновны все задержанные, и хотел, чтобы каждую повесили. Его аргументация была нелогичной, но эффективной: если была причина для убийства, произошло именно убийство, а не что иное, и совершить его мог только обвиняемый. Когда Кронбергу не хватало неопровержимых фактов, он прибегал к очернению характера женщин: называл их показания сказками и утверждал, что отравление является типично женским преступлением, поскольку требует хитрости, секретности и долгих размышлений.

Защита мало что могла сделать. Адвокаты пытались полностью возложить вину за убийства на Жужанну, которую после смерти было очень удобно сделать козлом отпущения. Они даже пытались доказать, что преступления совершены в результате нищеты, и заявляли, что венгерские власти могли бы улучшить уровень жизни в Надьреве. Конечно, здесь адвокаты были правы, однако это никак не помогало доказать невиновность женщин.

Неоднократно разведенная Мария Кардош оказалась одной из тех, на кого в зале суда вылилось больше всего ненависти. Она привела зрителей в ярость своим самодовольным видом без намека на раскаяние, а затем оттолкнула от себя всех присутствующих, раскритиковав мертвого сына и покойного третьего мужа. Помимо прочего, она повязала вокруг головы дорогой платок, и это страшно раздражало богатых горожанок, которые считали, что это ей не по статусу.

Во время допросов Мария призналась полицейским в своих преступлениях, рассказав обо всем в невыносимых подробностях. Судя по всему, она была весьма горда собой. А теперь пыталась подставить как можно больше односельчанок.

«Все мы, жительницы Надьрева, знали, чем занималась Жужанна Фазекаш. Ее поступки нам были так же привычны, как стаи гусей, каждое утро уходящие из деревни на луга… Среди женщин, задержанных за отравления, нет невиновных».

Кронберг пытался вызвать у Марии раскаяние. Он упрекал ее в отсутствии материнских навыков, напоминая, что птицы кормят птенцов, коровы вылизывают новорожденных телят, а собака прыгнет за тонущими щенками, даже если поставит тем самым под угрозу собственную жизнь. В конце концов Мария не выдержала. «Отчаявшаяся женщина способна на многое», – призналась она. Когда допрос был завершен, из зала кто-то громко выкрикнул: «Повесить!»

Наконец приговоры были вынесены.

Семь женщин приговорили к смертной казни, в том числе Марию и массажистку Розалию Такач, которая была замешана в большом числе убийств.

Почти всех остальных обвиняемых приговорили к пожизненному заключению или дали большие сроки. Несколько человек отпустили на свободу, поскольку для их осуждения не хватало веских улик.

После вынесения приговора крестьянки начали странно пронзительно завывать: «Йай, Йай, Иштенем, Иштенем». Это традиционная погребальная песнь, которую они исполняли на похоронах («увы, увы, Боже мой»), и богатым зрителям в зале суда сделалось крайне неуютно. Горе надьревских крестьянок было слишком нагим, слишком осязаемым. Присутствующие, конечно, подписались на яркое зрелище, но не желали иметь дело с невыносимой глубиной человеческого отчаяния. Тем более отчаяния крестьянского.

Однако вскоре вмешался Верховный суд и смягчил многие приговоры, поставив тем самым местные власти в неловкое положение. Суд обнаружил некоторые нарушения в ходе судебного процесса и вынесения приговоров, а еще посчитал, что большинство приговоров в любом случае слишком суровы. Смертной казни в итоге избежали три женщины из семи, в том числе Розалия Такач. Мария Кардош такого снисхождения не получила. Суд пересмотрел ее дело и заключил, что она заслуживает смерти по причине расчетливой и хладнокровной жестокости. Ее повесили ранним утром 13 января 1931 года.

«Они стали страшным разочарованием, – писали в газете «Сольнок» во время судебных разбирательств. – Вместо ведьм, демонов и коварных убийц на скамье подсудимых мы видим лишь добрых, бедных, старых и сломленных женщин… В их жизни почти не было радости. Однако лучшего они не заслужили».

Королева ядов

Мари-Мадлен, маркиза де Бренвилье

Яд неизменно орудие женщин. Его легко спрятать в доме. Это изящное, незаметное и аккуратное решение. Он не оставляет следов крови на полу и дыр в стене. Добавить пару капель бесцветной жидкости в бульон или вино – нет ничего проще. А кто, по традиции, сидит дома, варит бульон и подает вино? Ну, конечно, женщины.

Париж второй половины XVII века буквально сочился ядом, страхом перед ядом и, как следствие, страхом перед женщинами-прорицательницами, что промышляли мышьяком, заклинаниями и абортами, и богатыми молодыми женщинами, которые частенько их посещали. Двор «короля-солнца» погрузился в такую паранойю, что, если у кого-то начинал болеть живот, человек сразу же впадал