— Не балуй! — занервничал, замахал руками Федонин. — Они у меня, как есть, все заграничные. И корм такой же. Нигде не найти, а у меня есть.

— Где ж берёшь?

— Это, брат, большой секрет. Дифцит, как говорит Райкин, только одын товаровэд, одын забсклад знать можэт.

— Опять пройдоху заворовавшегося тебе кинули?

— Угадал, — хмыкнул Федонин. — Ворюга, каких свет не видывал. Зав овощной базой. Большой начальник! Пробы негде ставить, а без запонок золотых рубашку не надевал. Арест на имущество стал накладывать, так двое суток безвылазно у него мебель, шмотьё и цацки переписывали. Пальцы стёр, только вздохнул, а он мне возьми и покайся — ещё одна хата имеется. Пришлось тайм-аут брать, на следующей неделе за вторую приниматься. А зарплата его сто двадцать рябчиков. Каков сукин кот?

— Не кот, это хищник, Паша.

— Ну, теперь он у меня прочувствует всю нашу пролетарскую справедливость! Лет на пятнадцать я его упеку. Я побеспокоюсь…

— Хорошо тут у тебя, — опять сунулся к аквариуму Данилов. — Домашнюю обстановку создал.

— Я здесь только не прописан, — засмеялся Федонин. — А так сутками. Моя Нонка подушку снарядила, когда я червя того овощного перед арестом допрашивать собрался. Знает за мной грешок — допоздна засижусь. Раскричалась, лучше там спать и оставайся.

— Разрешила? Это как же она? За тобой глаз да глаз!..

— А мы с ним, веришь — нет, до утра, словно два влюблённых, проговорили. Засветло едва припёрся я пред её очи.

— Всю ночь?

— И не заметили!

Федонин развёл руки в стороны, лицом засветился, тепло от него заструилось на приятеля.

— Он мне — спасибо, чуть не целует. Вы, говорит, Павел Никифорович, с моей души тяжкой груз сняли. Теперь хоть спать буду спокойно, а то всю жизнь трясся от страха и шаги у дверей чудились. Всё будто кто-то шёл за мной.

— Ну вот и успокоил ты его.

— Успокоил, — Федонин переменился в лице, озаботился, головой закачал. — Сам теперь спать перестал.

— А ты-то чего?

— А тебе невдомёк?

— Что это?

— А сроки? Забыл? Колосухин наседает, чтобы за полгода следствие закончил, продлевать у Руденки не желает. Коленки дрожать начинают, лишь я заикнусь о продлении.

— Ну ты… как обычно… у вас тут масштабы! Тебе по каждому делу год подавай! На меньшее не согласен.

— А ты как думал?

— Тебя бы к нам, в районку, да дел с десяток, а то и два, вот запел бы! А то нянчишься с одним год и ещё обижаешься!..

— А копаю как! Вы до нашей глубины не доросли.

— Истина, она на поверхности. Видеть надо уметь.

— Да!.. — задохнулся от негодования Федонин.

— Ладно. Знаем, — дёрнул его за рукав приятель. — Кому заливаешь?

— Ты что? Забыл? — совсем обиделся тот. — Сам же здесь был!

— Притуши, притуши пыл. Шучу я, — улыбнулся Данилов. — Закипел, самовар.

— Да ну тебя… Сравнил огурец с пальцем!

— Колосухина понять можно. Достаётся ему за нас.

— Так-то оно так, но уж больно запрягает. Его наши побаиваются пуще Игорушкина. Как что, коллегией стращает.

— Это что-то новое…

— А, соберутся всем колхозом и долбят каждый по очереди, пока до самого главного не дойдёт.

— Как в курятнике.

— Вот, вот. Игорушкин на самом верху. А мне минимум год по этому гаду понадобится, — Федонин запнулся, глянул на приятеля, но не дрогнул. — Да, год на этого паразита амбарного, чтобы его авгиевы конюшни разгрести. Раньше не успею.

— Да ладно, Никифорович. Впервой, что ли? Хрен с ним. Давай выпьем, сколько уже не виделись.

Они выпили, не торопясь, закусили, по очереди вылавливая из консервной банки кильку в томатном соусе, пожевали хлеб, помолчали.

— Как он?

— Колосухин-то?

— Я с ним в сорок первом восемнадцатилетним шкетом призывался в Татаро-Башмаковке. Помню, согнали нас, бабы воют, дети под ногами путаются, татарчонок на гармошке с колокольчиками наяривает, зазноба в ногах у него валяется, не стесняясь. А мы все только со школы, лысые, худые и кривоногие, как на подбор. Самогонку тайком припёрли, а пить боимся. Отнял у нас бутыль сержантик суровый…

— Кривоногие-то что?

— Кривоногие? А я почём знаю. Тощие, может быть. Уродились такие. Зато в кавалерию всем гуртом угодили. День в эшелоне тряслись до Сталинграда, а через неделю двое нас осталось от тех… с призывного пункта. Немец-то прёт на танках, а мы с шашками на него…

— Да…

— Зато потом в артиллеристы попали. Держались друг дружку. Так до Праги пушчонку и тащили на себе, пока меня не зацепило. Думал, хана, нет, оклемался…

— Да…

Они выпили ещё. Потом по третьей.

— Как он?

— Да ничего. Хромает.

— Я не про то. На пенсию тебя не гонит?

— Меня? А я что натворил?

— Ну…

— Я, брат, здесь!..

— Ты моложе, я забыл. А меня Клавка который раз сюда вытаскивает. Как то, как сё? Про семью интересуется. Ишь, заботливые кадры у нас стали! Нужды не было, когда я свою похоронил. А сама глазищами так и рыщет по мне. Болячки отыскивает.

— Она такая.

— Постыдилась бы. Только не щупает.

— У неё не заржавеет! — Федонин сверкнул захмелевшими глазами. — Клавка, она!.. Она седых, статных да усатых, знаешь!..

Федонин озорно подмигнул приятелю.

— Да брось ты, Павел! — Данилов почти выкрикнул, покривился лицом. — Здоров я всем назло! Чего меня пытать? Раз гнать собрались, пусть так прямо и скажут.

— Успокойся, Иван, — Федонин пробежал по столу взглядом, отставил пустую бутылку в сторону, полез в сейф. — Твою-то мы скромненько убрали за разговорами. Есть, значит, сила-то! Зря нас списывать со счетов.

— Им не до нас. У них молодые на пороге. Вон мне прислали пацана.

— Выпьем моего? — Федонин сверкнул улыбкой. — Армянский коньячок!

— Чую, погонят меня первым, — продолжал Данилов, будто не слыша товарища. — Нутром чую. Присматривается кадровичка. Ты бы это?..

— Чего?

— Зашёл бы к нему.

— К Виктору?

— За меня заикнулся.

Федонин оторопел, вскинулся глазами.

— Ты не заводись, не заводись. Я хоть с ним войну всю пропахал, а когда это было? Потом, начальство всё же… А я в районке… Ты-то поближе.

Федонин покривился.

— Мне эта близость боком выходит. Зам он и есть зам. Порой такое закрутит! Я ж говорю, злей прокурора области. У него же в руках всё следствие!..