– Мы не спали, если тебя это интересует, – сказалаКсеня, глядя на внимательно слушавшего Макара. – Хотя мне никто не верил иему, кажется, тоже.

– А вы кому-то что-то доказывали? – тут же спросилИлюшин.

– Да нет… глупо доказывать, что ты не верблюд. ПроАнтона Павловича я слышала, что он резко осадил анестезиолога, который глупопошутил о наших с ним отношениях.

Она помолчала, рассеянно погладила Люцифера, лежавшего рядомна кровати.

– Нас, наверное, нельзя было назвать друзьями… ПростоАнтон Павлович был со мной куда откровеннее, чем с другими. Он мне доверял, каки я ему. Знаешь, временами Соколов казался мне стариком, хотя ему быловсего… – она задумалась, подсчитывая, – ему было меньше пятидесятилет. Подумать только, Макар, – меньше пятидесяти! А он жил анахоретом, неимел друзей, так и не женился… И был противоречивым человеком – иногда говорилмне, что он ни в чем не виноват, а в другой раз назвал себя убийцей, которыйвсю жизнь расплачивается за свой поступок.

– Кого он убил?

– Своего друга. Того самого, Борю Чудинова. Наверное,теперь можно рассказать, потому что я никому не говорила об этом ни слова идаже сама постаралась забыть, как будто и не было того разговора…

Разговор случился зимой, в феврале. Они с Соколовым сиделина скамейке перед больницей, и Ксения сыпала семечки собравшимся у ее ногворобьям, а Антон Павлович курил – он всегда начинал курить после своих запоев,говорил, что курит ровно четыре дня, а потом бросает. До следующего раза.

Раннее синее утро, перевернутые желтые чашки фонарей вдольаллеи, которая вела от больницы к остановке и дальше – к маленькой деревяннойцеркви, черные стволы редких лип, стороживших дорогу… Ксеня куталась в дубленкуи стряхивала семечки, застрявшие в пушистой кроличьей варежке. Соколов частожмурился, будто пытался проснуться, хотя на таком холоде сон слетал мигом,растворялся от мороза, как от кислоты. Она искоса поглядела на него и покачалаголовой: серая, землистого оттенка кожа, мешки под глазами и запавший рот старилиего лет на десять.

– Завязывали бы вы, Антон Павлович, – с показнымбезразличием сказала Ксеня. – Выглядите плохо, чувствуете себя еще хуже.Олегу Федотовичу даете лишние козыри. Вся больница знает, что он вас терпеть неможет.

– Юдошин – дурак, – хрипло отозвался Соколов,закуривая вторую сигарету. – Вся больница об этом тоже знает.

– Какая разница? – Она рассерженно бросиласемечку, и встревоженный воробей отлетел в сторону. – С дураком, АнтонПавлович, нужно обращаться куда осторожнее, чем с умным. Да что я вам объясняю?Вы же сами прекрасно все понимаете!

Они помолчали. Хирург начертил сигаретой в воздухе круг,ткнул в середину, словно поставил точку. Дым медленно рассеивался, и казалось,что одновременно вокруг становится светлее.

– Ненавижу зиму, – сказал Соколов. – Ксения,я тебе говорил, что как-то раз зимой я убил человека?

Ксеня поверила ему сразу. Позже она сама удивлялась тому,что у нее не возникло даже тени сомнения в том, что Антон Павлович сказал ейправду, хотя признание его прозвучало без всякой патетики – просто слова,произнесенные почти обычным голосом.

– Убил… – продолжал Соколов, глядя в то место, гдебыла поставлена воображаемая сигаретная точка. – Мы с ним любили однуженщину. Возвращались вечером третьего февраля вместе домой, и Борька вдругначал мне говорить, что я непорядочно себя веду, что на меня нельзя полагатьсяи он сам на ней женится… Я сперва дар речи потерял, а потом заорал на негоблагим матом, да и он в ответ – таким же. Стоим друг напротив друга, орем, и ниодного человека на всей улице…

Соколов снова замолчал. Ксеня сидела, боясь повернуть головув его сторону.

– Я все помню очень хорошо, – медленно проговорилАнтон Павлович. – Метель метет черная, ветер воет, будто с ума сошел, а яничего не вижу, кроме Борькиного лица, – он кричит на меня и сам веськрасный. Я думаю – вот сейчас ударю его, ударю прямо по лицу… А ударить не могу– страшно. А он выпаливает мне прямо в лицо: ты, говорит, только жизнь ейпортишь, оставь ее в покое, она и так настрадалась из-за тебя! Поди, кричит,прочь! И тогда я его толкнул.

Ветер пронесся по аллее, взвихрил свежевыпавший снег,разметал горку пепла, ссыпавшегося с сигареты.

– Толкнул – и Борька вылетел на дорогу. Я машинуслишком поздно заметил, а когда услышал, с каким звуком она его ударила, сразупонял, что он умер. И как будто выключили что-то во мне. Только что жил БорькаЧудинов, а один миг – и стал вместо Борьки куль в дубленке.

Соколов закашлялся и долго не мог остановиться. Наконецвытер губы тыльной стороной ладони, спрятал обветренную красную руку в карман.

– И что вы сделали? – рискнула спросить Ксеня.

– Убежал. Отбежал в сторону, к подворотне, и оттудасмотрел. Водитель из машины выскочил, наклонился над Борькой, а потом закричалтак, что даже из подворотни слышно было, и бросился обратно. И уехал.

– Как – уехал?

– Точно так же, как я убежал, – невеселоусмехнулся Соколов. – Тоже, значит, перепугался до смерти.

– А вы? Что вы сделали?

– А я даже к Борьке не подошел – и так знал, что онмертвый. Сразу бросился к Эльвире с Розой, все им выложил как на духу. Помню,меня всего трясло – Роза из бутылки наливает, а стопка у меня в руке гуляет,так что водка через край переливается. До сих пор благодарен им за все, что онидля меня сделали. Я в таком ужасе был, что ничего не соображал – твердилтолько, что я убийца, и трясся как лист. Потом, когда следователь менярасспрашивал, я воды у него попросил – а стакан в руку взять боюсь: думаю –вдруг меня снова начнет трясти, и следователь все поймет…

Он запрокинул голову, глядя в светлеющее зимнее небо, изсинего становящееся не голубым, а серо-сизым. Фонари погасли, и теперь издалекастолбы было не отличить от стволов деревьев.

– Хорошо, что я тебе рассказал, – ровно проговорилСоколов. – Я ведь трус, Ксеня. Только Эльвира с Розой знали, чтопроизошло, да еще тот водитель… Но с ним не я разговаривал, а они сами. Все всебе держал столько лет… Друзей из-за этого не заводил, пил один – боялся, чтоспьяну проболтаюсь и сдадут меня. Ты не думай, я сейчас трезвый. Захотелосьдушу облегчить, чтоб хоть ты понимала, что я не от блажи пью, а оттого, что самвсегда помню о том убийстве.

– Это нельзя назвать убийством, Антон Павлович. Это былнесчастный случай!

Хирург повернул к Ксене изможденное лицо, посмотрел на неепустыми глазами:

– Какая разница, как это называть… Я его убил – вот ився правда. А потом сбежал.

Люцифер, по-собачьи положивший длинную морду на коленохозяйке, утомленно прикрыл глаза и прижал уши, словно устав слушать и смотреть.