И все это оказалось зря.

В тот вечер, когда она спустилась с куском остывшего пирогана тарелке и остановилась перед дверью Таньки, исполненная восхищения своимдобрым поступком, восхищения, приправленного капелькой любопытства – как тамживется этой потаскушке? что она скажет, увидев прекрасную Эльвиру? – иуслышала голоса за дверью, ее охватило оцепенение. В голосе Антона,доносившемся из-за двери, звучала нежность, какой она никогда не слышала в немраньше и даже не могла представить, что ее – почти ее – мужчина может быть такласков с женщиной.

– Глупенькая моя… маленькая… ну что ты придумала?

Тонкие фанерные двери, щели, в которые может пробратьсямышь… Она слышала голоса так хорошо, будто стояла не в коридоре, а пряталась вшкафу рядом с ними – разморенными любовью, раскинувшимися на скрипучем диванедруг напротив друга.

– Я устала, понял? Надоело, что ты приходишь ко мне,только чтобы… – Танька употребила крепкое слово, приправила его матерком,от которого Эльвиру бросило в краску. – Иди трахаться к своим шлюхам.

– Дура ты, дура, – ласково протянулСоколов. – Иди сюда, дурочка.

– Пошел к черту! Прячешься от всех, бабам своим врешь…

– Я им не вру… К тому же тебе-то что до них?

– Мне на них плевать. Мне самой надоело с тобойпартизанить.

– Ну так не партизань. Партизанка моя…

– Отпусти!

Шепоток, хихиканье…

– Партизанить и незачем, Сонька-то на тебя похожа…Подрастет – все заметят. Тише! Кажется, проснулась…

– Лежи, тебе показалось.

Скрип дивана, шаги…

– Да, показалось. Ладно, проваливай. Мне работать надо.

– Не прогоняй, Танюша! Куда я пойду? Я тебя люблю.

– Любишь, как же! Хорош зубы заговаривать, иди.

– Не любил бы, не ходил бы к тебе весь год… Оп! Поймал!

Из-за двери раздались негромкий смех, возня.

– Замуж за меня выйдешь? – каким-то придушеннымголосом проговорил Антон, когда возня стихла. – Слышишь, Танька, выходи заменя замуж.

Не в силах больше слушать, Эльвира сжала руку в кулак ипостучала в дверь. В наступившей тишине упал стул, и прошлепали по полу босыеноги, а затем Танька выглянула в коридор.

Спокойствие Эльвиры было следствием не выдержки, а какого-тоомертвения чувств. Пока она говорила с Любашиной, пока стояла перед дверью,прислушиваясь, но слыша лишь негромкое мяуканье младенца, Эльвира не испытывалапочти ничего. Только холод, состаривший ее на много лет.

Но когда она поднималась по лестнице, чувства в ее душе началиоттаивать. И первым оттаяло бешенство, вторым – отчаяние, а третьим – надежда.Надежда на то, что все еще можно исправить.

Убедить Розу оказалось легко – куда легче, чем ожидалаЭльвира. Выслушав рассказ сестры, Роза сощурила глаза, зашипела, как сиамскаякошка:

– Говорила я тебе! Говорила! Ну и кто твой Соколовпосле этого?

И выругалась страшно – хуже Любашиной.

– Тихо ты! – прикрикнула Эльвира. – Мужики натело падкие, а Танька сама под него легла. Убрать ее с глаз долой, и всем лучшестанет.

– Как ты ее уберешь?

Эльвира молчала, барабанила пальцами по столу. Мысль созрелаеще тогда, когда она стояла в полутемном коридоре, но произнести ее вслух онане решалась.

– Выкладывай, – вдруг спокойно предложила Роза. Иприкрыла дверь плотнее, проверив, не стоит ли кто из детей снаружи.

Любашина ходила за водой к роднику каждую неделю, холод – нехолод, метель – не метель… Набирала канистру и тащила обратно, синея от мороза,покрываясь цыпками. Эльвире и Розе нужно было лишь подловить ее возле Суряжины.С погодой им повезло: после Нового года мело не переставая, и людей словносдуло с улиц.

Они дождались, когда Танька выйдет из дома, дошли за ней дообрыва и спустились следом, не скрываясь. Любашина так ничего и не заподозрила,и даже когда Эльвира опрокинула ее на снег, в глазах «драной кошки» мелькнул нестрах, а удивление. Эльвира запомнила, как выгибалось и билось тело Таньки,пока она удерживала ее голову под жгучей ледяной водой, и колыхались короткиесветлые волосы, а сестра, прижавшая ноги Любашиной, упрашивала: «Скорей, нускорей же!» – словно от Эльвиры зависело, как быстро Танька задохнется.

Они отпустили обмякшее тело, столкнули его с обледенелогоберега, и Танька легко скользнула в воду, а пальто на ее спине вздулосьпузырем, будто изуродованный плавник. Эльвира зашвырнула далеко в кустыканистру, с которой пришла Любашина, и потянула за руку Розу, не сводившую глазс черной бешеной воды.

– Уходим! Скорее!

Обе бросились к обрыву и остановились, будто споткнувшись, иРоза то ли вскрикнула, то ли коротко застонала. Наверху, прижав руку к груди,стоял их сосед, Яков Афанасьев.

– Афанасьев вас видел, – сказал Илюшин. – Онпоявился слишком поздно, чтобы успеть помочь вашей жертве, но как раз вовремядля того, чтобы узнать, кто ее убийцы: по его словам, он вышел на край обрыватогда, когда вы держали уже не дергающееся тело в воде. Ему стало плохо ссердцем, и он вернулся домой – его жена и дети уехали к родственникам в другойгород, Яков Матвеевич был один. Он выпил лекарство и через час пришел к вам.Могу представить, в каком состоянии вы провели этот час.

Он усмехнулся, покачал головой.

– Но Афанасьев оказался милосердным человеком и непошел в милицию. Он знал вас обеих, хорошо относился и к вам, Эльвира Леоновна,и к вашей сестре. А самое главное – он помнил о ваших детях. И поэтому он далвам шанс: вы явитесь в милицию с повинной и сами напишете признание в убийстве.Он пошел на это не ради вас – для него вы с сестрой раз и навсегда сталичудовищами, – а ради ваших детей, самой старшей из которых было всегодевять лет.

Он бросил взгляд на Элю – девушка беззвучно плакала.

– Афанасьев дал вам полтора часа, а сам подогнал своюмашину к вашему дому и принялся ждать. А вы с Розой остались гадать, какой жедальше будет ваша судьба.

Тогда-то Роза и сломалась. Она рыдала, выла, валялась уЭльвиры в ногах, умоляя ее то бежать, то взять всю вину на себя. Затемпринялась кричать, обвиняя сестру в убийстве, и Эльвире пришлось ударить Розу,чтобы привести ее в чувство.

– Я никуда не пойду! – шептала Роза, трясущимисяруками держа стакан с водой. – Никуда не пойду, слышишь?! Надо найти его!Остановить! Сделай хоть что-нибудь! Дай ему денег! А-а-а, я не хочу в тюрьму,не хочу!

– Не пойдем, никуда не пойдем, – шептала Эльвира,обняв раскачивающуюся сестру. – Тихо, тихо… Ему никто не поверит, потомучто мы ни в чем не признаемся. А доказать невозможно… Скажем, что были наберегу, видели тело, испугались и убежали.