не любил его как Мурра или Мисмис. Бессознательно угадывая родительскую нелюбовь, Альберт отстранялся и физически: он сел так, чтобы отец не смог дотянуться, и смотрел в сторону.

Отец откашлялся и спросил:

— Ты поправляешься, верно?.. Руки болят меньше?

Альберт пожал плечами.

— Не хочешь рассказать… почему ты… Я не считаю тебя слабым или… плохим. Из-за этого. Хочешь поговорить?

— Нет.

— Почему? Не хочешь? Может быть, тебе станет легче. Я смогу тебя понять.

Снова сын пожал плечами, а потом ответил:

— Я не хочу, чтобы вы меня понимали.

— Но почему?

— Вы бросили мою мать.

Как в сильном оскорблении отец встал с постели; помолчал, заложив руки за спину.

— Берти, это взрослые дела, — с долей раздражения ответил он. — У нас с твоей мамой было… некоторое недопонимание. Мы его разрешили. Отныне мы снова семья.

— Вы бросили нас, — очень тихо ответил Альберт. — Во время войны — вы бросили нас. Тут. С коммунистами. Вы предали нас.

— Берти, извини меня, но это слишком!

— Зачем вы вернулись?

— Потому что я твой отец! — воскликнул тот. — Я хозяин в этом доме! И я вправе возвращаться в него, когда мне захочется!

Невольно оба прислушались — в гостиной пробило полночь.

— Берти, я тебе… клянусь, — с новой мрачной убедительностью заговорил отец, — если бы я знал, в каком вы положении, я бы немедленно приехал. Я был в полной уверенности, что вы в безопасности в Минге.

— Все вы знали. Я вам не верю.

— Послушай меня…

— Я хочу лечь спать. Извините.

С тяжелым вздохом отец отвернулся — не стесняясь его, Альберт начал снимать брюки, собираясь улечься на кровать. Постояв с минуту в молчании, слушая, как шелестит постельное белье, отец вышел из спальни. Он особенно хлопнул дверью — не зло, не раздраженно, а разочарованно. В гостиной он закурил трубку, посмотрел на пыльные книги, пыльные занавески, пыльные подушки на диване — и успокоился.

Могил от Мурра и дяди Иоганна не осталось. Тело первого так и не было выдано родителям, его успели похоронить на одном из участков, что отдавались под расстрелянных и закапывали на которых по десять человек, из экономии места. Лина на удивление быстро примирилась с этим. Все состояние ее говорило, что она не хочет, более того, не может найти силы, чтобы продолжать поиски сына, и она первой согласилась, что лучше бросить начатое дело и достаточно поставить плиту на их семейном месте на кладбище. Красивая серенькая плита появилась — и была вскоре совсем забыта. Семья не бывала на кладбище, и спустя пять лет плита Мурра покосилась и покрылась плесенью.

Домашним Лина приказала ничего не трогать в комнате покойного сына, а сама раз в несколько дней меняла постельное белье, хотя на кровати никто не спал и не прикасался к ней; утром она раздвигала шторы на окне, а вечером их задергивала и включала настольную лампу, и часто оставляла ее гореть до нового утра. Порой Лина останавливалась на пороге этой спальни и начинала говорить что-то: или сбивчивое и бессмысленное, или рассказывала, как она отдыхала ночью, или что приготовит на ужин, — не произносила имени сына, но несложно было догадаться, что она обращается к нему. Если она замечала, что за ней наблюдают, она пугалась, краснела, и после несколько часов была очень подавлена и не говорила с окружающими.

— Мне кажется, — серьезно сказал сестре Альберт, — что она притворяется, что Мурр не умер. Она и постель меняет, и свет включает будто бы для него… Наверное, это какая-то болезнь, — закончил он.

Устав, наконец, и от этого, Лина перестала заходить в комнату покойного сына и начала делать вид, что Георг уехал — возможно, в длительное путешествие, быть может, в Америку, и потому не может с ней связаться. Новая версия отсутствия сына заметно облегчила ее жизнь: не нужно было более разговаривать с пустотой, беспокоиться, хорошее ли сыну постелено белье и не забыла ли она включить ему свет, чтобы он, читая, не испортил себе зрение в поздний час. Втайне и она мечтала быть понятой, но Марта была слишком мала, Альберт — слишком мрачен, а муж — слишком бездеятелен. Время от времени она на них жаловалась, но, не встречая сочувствия, погружалась вновь в собственные печали.

Муж, быть может, и сопереживал ей, но не показывал того. Если Лину уничтожала тоска по сыну и былому благополучию, то ее мужа — воспоминания о войне и связь его с их поражением. Отложенные иностранные деньги он тратил в барах и пивных, в которые уходил каждый вечер после шести часов. В прибежищах столь же обиженных и потерянных душ он слушал военные байки и фантастические политические планы и угощал пивом за понравившиеся истории. Лина просила его купить новую школьную форму детям. Несколько раз он отвечал, что денег нет, но Лина, пошарив в его карманах, нашла листовки из клубов и закатила скандал: она знала, сколько в этих местах зарабатывают на любителях поностальгировать. В ответ на это муж оскорбительно спросил:

— Тебя беспокоит что-то? У тебя еще есть дети, кроме Мурра?

Это был вызов. Казалось, он был близок к тому, чтобы во второй раз покинуть дом. Лина залилась краской и ответила сквозь зубы:

— За этим ты вернулся? Чтобы попрекать меня смертью сына?

— Лина, пойми, денег у нас нет.

— Вот как? А на что мы станем жить? Если ты не перестанешь тратить деньги, а они у тебя есть, я знаю… Это твои дети! Марте в этом году идти в школу! Почему бы не найти работу?

— А почему бы не продать что-то из вещей?

От злости Лина сильнее покраснела:

— Ты, получается, считаешь, что работать на обычной работе — это не писательское дело? Писатели работать не умеют? Намного лучше тратить последнее в барах? Как раньше? Мы же богема, нам можно!

— А почему бы тебе не пойти работать? — отбил он. — Или ты тоже не умеешь работать?

— Вот как… это я должна работать? Я, твоя жена и мать твоих детей?

Они раскричались, выясняя, на чьи плечи должна лечь финансовая ответственность. Лина была глубоко оскорблена и перешла на визги. Разозлившись на то, Кристиан забежал в комнату Мурра и стал стряхивать с его кровати постельное белье, выкрикивая:

— Вот это! Если тебе нужны деньги, иди и продай это! Продай его книги! Костюмы наконец! Это стоит денег!

Вторжение его в спальню покойного Лина перенести не могла. Она побежала за мужем и бросилась на него с кулаками:

— Не смей! Это вещи Мурра! Нельзя трогать