Он надеется, что обещание забудется, но ничего не делает, чтобы от него отказаться. Ему нужно только произнести эти слова: Беру свое слово назад. Это было бы словом-делом, поступком аннулирования обещания (перформативом, отменяющим исходный перформатив). Он этого не делает. Его действие-бездействие в том, что он реальность, созданную его первым перформативом, оставляет в силе – и сохраняет возможность, как говорят законники, наступления последствий. Чем дольше он откладывает поступок отказа от обещания, тем больше это обещание его связывает.

На поверхности, вроде бы, его поведение необъяснимо: если он не хочет держать слова убийцы, ему следует его взять назад. Но за этим бездействием скрываются колебательные движения его раздвоенного сознания, которые можно представить как движения умственных перформативов: то он принимает решение убить – то принимает решение не убивать. Это не буквальное отсутствие решения, а переменчивость решений. Два умственных перформатива поочередно вытесняют друг друга – в результате словесный перформатив обещания убийства остается в силе. Конкретнее, Липпанченко пользуется ситуацией, которая складывается как сочетание решительных, с обеих сторон, словесных действий (Обещаю отца убить – Ваше предложение принимаем и посылаем вам бомбу) с тихим бездействием обещанта. Липпанченковское «теперь очередь за вами», подкрепленное морковинским «я вас арестую», так меняет ситуацию, что сын больше не может бездействовать. То, что морковинский перформатив скорее всего блеф, не мешает ему давать истинные результаты. Поставленный перед выбором между убийством, самоубийством и арестом, сын приходит к решению: придется выполнять. Это умственный перформатив – мысль-дело, решение, вновь меняющее ситуацию. В дальнейшем Николай Аполлонович, двойственник, то меняет это решение на противоположное (не убивать, бомбу – в Неву!) – то вновь возвращается к нему (убить, сардинница пока пусть потикает). И каждый раз его решение ощутимо меняет его поведение. Его физические действия направляются его умственными поступками. В итоге он останавливается на решении не убивать и от бомбы наконец избавиться. Теперь этот перформатив направляет его действия, но за время его колебаний бомба, как известно, успевает исчезнуть – решение невыполнимо. Это не значит, что оно не имеет последствий – они в том, что Николай пытается найти бомбу и от нее избавиться; умственная акция мотивирует его поведение в последней главе книги.

Мозговой игрой пронизан весь сюжет.

Важные нематериальные действия совершает Дудкин. Когда к нему прибегает выходящий из себя сенаторский сын, они обмениваются перформативными высказываниями. Аблеухов отказывается совершать «гадость», то есть убийство отца. Дудкин отвечает своими тремя действиями. Первое: убийство он отменяет. Второе: бомбу он повелевает бросить в реку. Третье: он обещает проблему Аблеухова с партией уладить.

Для выполнения последнего Дудкин, как известно, идет к Липпанченко. Тот наносит ему два словесных удара. Первый: обвиняет Аблеухова в предательстве. Второй: угрожает Дудкину подозрением в предательстве. Дудкин отвечает молчаливым перформативом: решает, что лучше пожертвовать Аблеуховым, чем собой – и своим поведением, без прямых речевых актов, показывает Липпанченко, что подчиняется его воле. Разговор уже не может сказаться на судьбе бомбы, как и на участи Аблеуховых, но резко меняет конфигурацию отношений между героями: Дудкина с Липпанченко и Дудкина с Аблеуховым.

Молча совершает Дудкин и следующие два нефизических акта. Сначала умозаключает, что настоящий предатель – Липпанченко. Затем решает: предателя казнить. Вместе эти умственные акции мотивируют новый поворот сюжета.

Игрой перформатива пронизана не только линия отцеубийства, но и любовная история в первой половине романа. И связь предмотива (любовь и красное домино) с главным мотивом тоже осуществляется с помощью перформатива.

Он и она обмениваются любезностями перформативной природы: она его называет уродом, лягушкой и красным шутом, он ее японской куклой. Словесные выстрелы убивают прежние их отношения. Особенно его такие выражения задевают («чрезвычайно»), и, как потом выясняется, он отходит от роли ухажера-воздыхателя и становится красным шутом – злобным мстителем.

Выясняется также, что прежде чем мстить ей, он хочет отомстить своему отцу. Выясняется, что после ссоры он выбегал на мост и едва не утопился, так его задели ее речевые акты. Но одумался, решил убить не себя, а отца, и тут же решил, что во исполнение этого своего умственного акта вступит в сношения с одной легкомысленной партией для совершения словесного акта обещания отцеубийства. Перформативная цепочка связывает любовную историю с историей подготовки убийства сенатора. Разрушение, с помощью словесных операций, амурных отношений самым непосредственным образом ведет к подлинной завязке – с помощью операций умственных (решение убить отца) и словесных (предложение партии) – главной линии романа. В этой ссоре и взаимных оскорблениях – самый-самый первый импульс развития невероятных событий романа.

О поступках разной природы

Рассмотрим теоретически интересный вариант перформатива, который в «Петербурге» представлен весьма скромно: бездействие как поступок. Само собою, такое бездействие исключает знак равентсва между действием и поступком. Поступок может состоять в согласованном действии умственном (решение), речевом (выражение вслух) и физическом (практическое подкрепление), но не обязательно требует всех трех. Обязательным является только решение, действие в уме – а подкрепляться оно может словесным и/или физическим как действием, так и бездействием.

Остин открыл класс речевых действий, которые подобны действиям физическим: они не просто описывают реальность, а меняют ее, создают новую реальность. Сравнение с физическими действиями подразумевает, что всякое физическое действие создает новую реальность. Это допущение, насколько мне известно, до сих пор не подвергалось сомнению – но оно неверно.

Физические действия тоже можно разделить на две широких категории. Есть действия, которые меняют реальность – и есть действия, которые воспроизводят существующую реальность. Первые логично назвать поступками, вторые – рутинными действиями. Неизменная реальность не есть реальность неподвижная. Неизменная реальность жизни человека и общества состоит из движения, деятельности, действий – повторения день за днем, год за годом, поколение за поколением устоявшихся способов действия. Это рутина беспрерывной круговой активности, которая не меняет, а воспроизводит; не новую реальность создает, а продолжает давно сложившуюся.

Никакая реальность не бывает вечно неизменной, и меняется она благодаря действиям, которые нарушают рутину – поступкам. Это физический эквивалент перформатива, выделенного Остином в языке. Новую реальность способны создавать акты и физические, и речевые, и умственные – но не любые, а лишь некоторые, отходящие от рутины. В таком случае весь мир действий, физических и иных, делится на пер– форматив и неперформатив (включая констатив), на поступки и действия без поступков. Констатив тоже является действием (описание, констатация – действие, дело), но далеко не всегда является поступком (нельзя сказать, что никогда не является; например, донос – и констатация, и поступок).

Одни и те же действия могут быть поступками или рутиной, в зависимости от контекста. Обычна эволюция от поступка к рутине. Поздороваться с незнакомцем может быть поступком, а после знакомства приветствие того же человека превращается в рутину. «Я тебя люблю», сказанное впервые, является поступком, создающим принципиально новую реальность. То же самое, сказанное в тысячный раз (допустим, в день золотой свадьбы), служит поддержанию статус– кво. Вызов на дуэль может быть поступком, а может быть рутиной.

Частным случаем поступка является бездействие – физическое или словесное (молчание), но не умственное (если сознание тоже бездействует, поступка не образуется). Не ответить на приветствие есть бездействие и при этом поступок; не взять протянутую тебе руку есть классический пример резкого поступка. Резкие поступки часто создаются уклонением от рутинного действия. Квинтэссенция поступка, образуемого бездействием – не снять шапку перед барином, не отдать честь фюреру. Советская действительность была особенно богата возможностями совершения таких поступков. У каждого из нас едва не каждый день была возможность: не пойти, не проголосовать, не рукоплескать, не подписать, не записаться, не сказать, не снять шапку и не отдать чести. Александр Галич пел хулу покорным молчунам («Промолчи, промолчи, промолчи…»), призывая к поступкам, к делу, которое называется «говорить правду». Но и молчание могло быть выражением несогласия, непокорности, вызывающим неучастием