вероятных и важных читателей романа), что немаловажно для создания в «Петербурге» второго – пародийного – плана. По Тынянову, одно из условий пародии – ее направленность на знакомый читателю материал: «…пародийность по отношению к явлениям полузабытым мало возможна»[622].

В софийном мифе Соловьева развитие мира от простого к сложному и от косного к духовному представлено как путь самопознания заблудшей Души мира. Ее самопознание по ходу восхождения от «хаоса» к «абсолюту» материализуется в феноменах земного мира и создает его историю.

В «Петербурге» на поверхностном уровне соловьевская история Души подана как индивидуальная история легкомысленной и по-своему стремящейся к познанию себя и внешнего мира – в скитаниях между земным и божественным – Софьи Петровны. Но на более глубоком уровне пародийным двойником Софии оказывается главный герой романа, Николай Аполлонович, путь которого состоит в воспроизведении пути Софии. Сюжет выстраивается как путь самопознания, который проходит Николай Аполлонович, по ходу своего перформативного восхождения от «хаоса» к «абсолюту» порождающий некоторые феномены земного мира и в некотором смысле создающий его историю.

Софийный миф становится внутренним мифом «Петербурга» и служит Белому структурной основой для построения сюжета. Это не делает «Петербург» романом мифологическим. Белый не просто переносит мифологический сюжет в роман и заменяет Софию персоной Николая Аблеухова. Воспользовавшись соловьевской схемой, он пародирует ее и обновляет, на разных уровнях варьирует заимствованный сюжет и обыгрывает свое заимствование[623].

Нарочитая пародийность в микросюжете романа

Бахтин писал о феномене «прозаической лирики Белого с некоторою примесью юродства»[624]. Если тексты Белого часто позволяют применить к ним такие определения Бахтина, как «лирический цинизм», «лирическое юродство», то по отношению к «Петербургу», пародийно ассимилировавшему высокий миф Соловьева о душе мира и Божественном всеединстве, можно, перефразируя Бахтина, употребить выражение метафизическое юродство.

В сне Аблеухова-младшего обнажен прием Белого – соотнесение петербургской истории с соловьевским мифом. Сон представляет собой микросюжет «Петербурга». Уподобление Николая Аполлоновича душе мира и его путь в этом «трансцендентальном» качестве выступает здесь наиболее рельефно.

Николай Аполлонович изображен переходящим «к текущему делу: к далекому астральному путешествию, или сну (что заметим мы – то же)». Первое, что видится Николаю Аполлоновичу: «<…> несказанно, мучительно, немо шел кто-то к двери, взрывая ветрами небытия: страшная старина <…>». Страшная старина, с которой Николай Аполлонович инстинктивно ощущает родство, оплотневает по ходу сна и приобретает действительно родственные очертания: «Старинная, старинная голова: Кон-Фу-Дзы или Будды? Нет, в двери заглядывал, верно, прапрадед, Аб-Лай». Сама страшная старина персонализируется в виде предка Аб-Лая. Аблеухов-младший, судорожно вглядываясь в нее, видит: «В центре этого ореола какой-то морщинистый лик разъял свои губы с хроническим видом <…> и за ним провеяли тысячелетние ветерки»[625].

Хронос, безначальное время, сливается в сне Николая Аполлоновича с его предком: «<…> Николай Аполлонович Аблеухов подумал, что под видом монгольского предка, Аб-Лая, к нему пожаловал Хронос <…>»[626]. Таким образом, Хронос-Аб-Лай оказывается то ли родоначальником длинной цепочки Аблеуховых с Николаем Аблеуховым в конце, то ли непосредственно отцом прежнего, изначального воплощения самого Николая Аполлоновича. По мере развития сна, впрочем, первоначальная неясность разрешается для Николая Аполлоновича:

<…> морщинистый лик, знакомый до ужаса, наклонился вплотную: тут взглянул он на ухо, и – понял, все понял: старый туранец, некогда его наставлявший всем правилам мудрости, был Аполлон Аполлонович <…>.

<…>

– «Как же это такое? Кто же это такое?»

– «Кто такое? Отец твой…»

– «Кто ж отец мой?»

– «Сатурн…»[627]

Так оказывается, что древний лик (Хронос-Сатурн-Аб-Лай) – попросту отец Николая Аполлоновича. Как совместить в одно Сатурна – древнейшего отца миров и Сатурна – Аполлона Аполлоновича? Николай Аполлонович вопрошает:

– «Как же это возможно?»

– «Нет невозможного!..»[628]

Далее выясняется, что не Сатурн пересек бесконечные просторы времени, чтобы в Российской империи стать отцом Николая Аблеухова, а, наоборот, Николай Аблеухов впервые явился в доисторические времена – детищем Сатурна. Николай Аполлонович «воплощался многое множество раз; воплотился и ныне: в кровь и плоть столбового дворянства Российской империи <…>»[629]. Был Николай Аполлонович у истоков миротворения – мятежным детищем Отца-Сатурна, и был он изгнан («сброшен») Отцом из начального всеединства:

<…> тут бежали действительно планетные циклы – в миллиардногодинной волне: не было ни Земли, ни Венеры, ни Марса <…> один стародавный Сатурн поднимал из огневого центра черные эонные волны: бежали туманности; а уж Сатурном, родителем, Николай Аполлонович был сброшен в безмерность; и текли вокруг одни расстояния.

На исходе четвертого царства он был на земле: меч Сатурна тогда повисал неистекшей грозою <…>[630].

Согласно гностикам и Соловьеву, эон София изгоняется вниз из Плеромы Отцом. В пересказе Мирча Элиаде это представлено так:

Согласно учению Валентина, Отец, абсолютный и трансцендентный первопринцип, невидим и непостижим. Он <…> порождает 15 пар эонов, в целокупности составляющих Плерому. Последний из эонов, София, ослепленная желанием познать Отца, вызывает кризис, в результате чего рождаются зло и страсти. Изгнанная из Плеромы, София и ее уродливые творения порождают низшую мудрость[631].

В романе эон Николай Аполлонович тоже сброшен в безмерность отцом. София изгнана из-за своего желания познать Отца. Николай Аполлонович тоже пытается познать отца: «<…> в своем ужасе он испытывал странное сладострастие: от отца не мог оторваться»; «<…> принялся за старое: за созерцание вдавленной груди, шеи, пальцев, ушей, подбородка перед ним бегущего старика…»[632]

По учению Валентина и гностиков его школы, творение и развитие земного мира связано с изгнанием Софии из Плеромы и ее двойственностью: после падения несовершенное творчество Софии вдохновлено отчасти духом, абсолютным Отцом, отчасти – косностью, Хаосом. Природа героя «Петербурга» тоже двойственна, и автор, сам натура двойственная, не устает напоминать о сочетании в Николае Аполлоновиче двух начал – божественного и лягушачьего.

Если Душа мира у Соловьева выступает как двигатель восхождения земного мира к Отцу, через развитие природного мира и человеческой истории, то и Николай Аполлонович выступает как движущая сила земного мира. В сне разные его воплощения вызывают воздействие «зла и страстей» на человеческую историю:

<…> Николай Аполлонович, Атлант, был развратным чудовищем (земля под ним не держалась – опустилась под воды); после был он в Китае <…> и в сравнительно недавнее время, как на Русь повалили тысячи тамерлановых всадников, Николай Аполлонович прискакал в эту Русь на своем степном скакуне; после он воплотился в кровь русского дворянина; и принялся за старое: и как некогда он перерезал там тысячи, так он нынче хотел разорвать <…>[633].

В этот момент сна, в этой точке «Петербурга», Белый, оставаясь в рамках софийной образности, перестает следовать логике развития мифа Соловьева. Пародирующее приобретает в этот момент направление, противоположное пародируемому. Эсхатология Соловьева завершается выходом земного мира за пределы и его трансфигурацией – слиянием с трансцендентным миром «Добра, Истины, Красоты». Это – результат воссоединения Души мира с «абсолютным». Если у Соловьева падший эон София, после блуждания между соблазнами «хаоса» и всеблагостью Бога, в итоге выбирает возвращение к Богу, то у Белого падший эон Николай Аполлонович, после долгого блуждания, выбирает совершенно обратное. Сон Николая Аблеухова выглядит как полемика Белого с Соловьевым. Тынянов писал о подобной модели пародии:

<…> произведения пародирующее и пародируемое могут быть связаны не только в сходных элементах <…> но и в несходных – по противоположности. Иными словами, пародия может быть направлена не только на произведение, но и против него[634].

В своем сне Николай Аполлонович хотел «бросить бомбу в отца;