Ночью он заснул и, проснувшись, услышал, как парохододолевает море, и, вдохнув морской запах, подумал было, что он у себя дома, наострове, и что его разбудил дурной сон. Потом он понял, что это не сон, ипочувствовал тяжелый запах смазки на раме открытого иллюминатора. Он зажег свети выпил минеральной воды. Его мучила жажда.

На столике стоял поднос с сандвичами и фруктами, которыйпринес накануне стюард, и в ведерке с бутылкой перрье еще остался лед.

Он знал, что надо что-нибудь съесть, и посмотрел на часы,висевшие на стене. Было двадцать минут четвертого. В морском воздухе веялопрохладой, и он съел сандвич и два яблока, а потом вынул из ведерка несколькокусочков льда и приготовил себе питье. От «Старого лосося» почти ничего неосталось, но у него была еще бутылка, и в прохладе раннего утра он сидел вудобном кресле и читал «Нью-Йоркер». Оказывается, он уже мог его читать, и,кроме того, пить на рассвете было очень приятно.

Годами он придерживался железного правила – не пить по ночами не пить до конца работы, если день был рабочий. Но теперь, проснувшись ночью,он почувствовал тихую радость, что правилу конец. Это был возврат чистоживотной радости или способности ощущать радость, которую он испытал впервыепосле того, как пришла та телеграмма.

Хороший журнал «Нью-Йоркер», подумал он. Его, видимо, можночитать на четвертый день после того, как что-то случилось. Не на первый, не навторой и не на третий. Но на четвертый можно. Такую вещь полезно знать. Следомза «Нью-Йоркером» он стал читать «Ринг», а потом все, что было читабельно, атакже и нечитабельно в «Атлантик монсли». Потом приготовил себе третью порцию ивзялся за «Харперс». Вот видишь, сказал он себе, все и обошлось.

После того как все ушли, он лежал на полу, устланномциновкой, и прислушивался к ветру. По-прежнему сильно штормило с северо-запада,и он расстелил на полу в большой комнате одеяла, бросил туда же подушки, подперих мягкой спинкой от кресла, которую прислонил к одной из ножек стола, и, надевкепку с длинным козырьком, чтобы затенить глаза, стал просматривать своюкорреспонденцию в ярком свете настольной лампы. Кот лежал у него на груди, и онприкрыл его и себя легким одеялом и одно за другим вскрывал и прочитывал письма,понемножку прихлебывая виски с водой, а в промежутках отставлял стакан всторону на пол. Когда понадобится, рука сама его найдет.

Кот мурлыкал, но Томас Хадсон этого не слышал, так какмурлыканье у него было беззвучное, и, держа письмо в одной руке, он пальцемдругой притронулся к горлу кота.

– У тебя микрофон в горле, Бойз, – сказалон. – Скажи, ты меня любишь?

Кот легонько месил его грудь лапами, только чуть задеваякогтями шерсть толстого синего свитера, и Томас Хадсон ощущал ласково разлитуютяжесть его длинного мягкого тела и под пальцами чувствовал его мурлыканье.

– Стерва она, Бойз, – сказал он коту и вскрылдругое письмо.

Кот подсунул голову ему под подбородок и потерся о него.

– Они, Бойз, все до дна из тебя выскребут, –сказал он и погладил кошачью голову своим щетинистым подбородком. –Женщины вас не любят. Жаль, что ты не пьешь, Бой. Остальное ты уже почти всеумеешь.

Кота сперва назвали по имени крейсера «Бойз», но уже давноТомас Хадсон стал звать его просто Бой.

Второе письмо он прочитал до конца без комментариев и,протянув руку за стаканом, отхлебнул виски.

– Так, – сказал он. – Что-то, брат, ничего неполучается. Знаешь что, Бой, ты читай эти письма, а я буду лежать у тебя нагруди и мурлыкать. Хорошо?

Кот поднял голову и потерся о его подбородок, а он потерся окошачью голову, проведя своим колючим подбородком у кота между ушами и дальшепо затылку и между лопатками, и вскрыл третье письмо.

– Ты беспокоился о нас, Бойз, когда тамначалось? – спросил он. – Видел бы ты, как мы влетели в гавань, когдаволны уже перехлестывали через Морро! Ты бы перепугался насмерть. Примчало насдомой на этих чертовых бурунах, словно доску для сёрфинга.

Кот лежал довольный, дыша в такт с человеком. Большой кот,длинный и ласковый, подумал о нем Томас Хадсон, и худой от слишком усерднойночной охоты.

– Как у тебя шли дела, пока меня не было, а,Бой? – Он отложил письмо и поглаживал кота под одеялом. – Многоналовил?

Кот повернулся на бок и подставил живот, чтобы егопогладили, как он делал это в те дни, когда был котенком, когда жил ещесчастливо и беззаботно.

К тому времени, как он дочитал третье и самое длинноеписьмо, этот большой, белый с черным кот уже спал. Он спал в позе сфинкса,только голову положил на грудь Томасу Хадсону.

Я очень рад, думал Томас Хадсон. Надо бы раздеться, принятьванну и лечь как следует в постель, но нет горячей воды, да я и не хотел быспать сегодня на кровати. Все еще кругом ходуном ходит, кровать бы менясбросила. Но и здесь вряд ли засну, когда эта зверюга на мне лежит.

– Бой, – сказал он, – придется мне тебяснять, чтобы я мог лечь на бок.

Он поднял тяжелое обмякшее тело кота, которое вдруг ожило унего в руках, а потом опять обмякло, и положил его рядом с собой, затем самповернулся так, чтобы опираться на правый локоть. Кот теперь лежал у него заспиной. Он был недоволен, пока его перекладывали, но потом опять заснул,прикорнув к Томасу Хадсону. Тот снова вынул те три письма и вторично все ихперечитал. Газеты он решил не читать и, протянув руку, выключил свет и теперьтихо лежал, чувствуя ягодицами тепло кошачьего тела. Он лежал, обхватив рукамиодну подушку, а голову положив на другую. Снаружи ветер дул во всю мочь, и полкомнаты словно бы покачивался, как корабельный мостик. Перед возвращением ТомасХадсон не сходил с мостика девятнадцать часов.