к реальности и опять могла отличать план от фантазии: времени мало, и мне нужен план.

Глава 6

Отяжелевший от вина и обильной снеди Одед отправился прямиком в кровать. Если он и заметил мою молчаливость еще в тот вечер, то, вероятно, приписал ее физическому состоянию, похожему на его собственное. Муж заснул, время близилось к полуночи, и я приступила к пасхальной уборке.

С того дня, как мы с Одедом стали жить вместе, я сделалась очень домовитой женщиной — обитательница берлог исчезла без следа. Даже, когда мы уже могли позволить себе нанять домработницу, я отказалась доверить чужому человеку заботу о чистоте, как делало большинство наших друзей, мне доставляла немодное удовольствие уборка нашей территории.

Дом содержался в чистоте и порядке, что слегка облегчало мою задачу очистить его к Песаху. Были раскрыты шкафы. Папки сложены на столе. Бумаги собраны в мешок для мусора. Старая кухонная утварь отправилась во второй мешок. Третий заполнила изношенная обувь. Есть что-то навевающее грусть в старой обуви, и, завязывая мешок, я подумала, что даже грусти стоптанных туфель я не оставлю после себя. До официального выхода на сцену Первого лица оставалось тринадцать дней, и я была полна решимости оставить после себя чистое пространство: это самое малое, что я могла сделать для тех, кто был моим Раем.

Я собиралась покончить с нелюдем, и, хотя еще не решила, как это сделаю, ясно было одно: сколько бы я ни думала, какие бы планы не строила, шансы на то, что смогу убежать и меня не поймают, невелики. У меня не было сил думать, что случится потом. Я полагала, что меня посадят в тюрьму. Полагала, что будут допрашивать, а я буду молчать. Ну о чем можно разговаривать с миром, в котором существует бог, ожидающий прощения от жертвы изнасилования, о чем можно говорить с теми, кто триста и одну тысячу раз дублирует Первое лицо, возит его из страны в страну, предоставляет ему жизнь, работу и публику и подносит пирожное с кремом?

Будь что будет, — думала я, — я не собираюсь прятаться за спину косноязычной девочки, которую заставляли вслух читать письма маркиза де Сада. Эту девочку я им не отдам. Не я была этой девочкой. Да я и сейчас одна, сижу взаперти и задыхаюсь, снаружи никто не услышит, а если и услышат, не поймут — снаружи этого не понять. Чтобы понять, нужны двое.

Что делать? Делать! Потому что вначале было дело. Что будет дальше — мне не подвластно.

Картина того, что будет потом, в моем воображении состояла из лоскутков и была полна дыр. Я видела себя молчащей, понимала, как больной мир воспримет мое молчание, и в одном из наименее блеклых лоскутков своего воображения я слышала вальяжный и самодовольный мужской голос, объясняющий «ту, что внизу»:

— Перед нами интересный случай патологической одержимости книгой. По имеющейся у нас информации, Элинор Брандис считала, что она уничтожает не автора книги «Первое лицо, Гитлер», а самого Гитлера. Неискушенные читатели нередко путают автора с рассказчиком, и такой образованный писатель, как профессор Готхильф, без сомнения, осознавал риск, на который шел, когда решил говорить голосом дьявола.

Я не рассчитывала на понимание, но, признаюсь, искра гнева вспыхнула во мне при мысли, что какой-то идиот назовет меня «неискушенным читателем». Я ничего не путала: Гитлер умер тридцатого апреля 1945 года — это факт! Очевидно, он застрелился, одновременно раскусывая капсулу цианистого калия.

А как же твои родные? — спросят меня. Неужели ты не думала, какой позор и горе ты им готовишь? О них ты забыла?

Думала — отвечу я — как раз о них-то я и думала, и чем больше думала, тем яснее понимала, что моим родным и любимым будет лучше без меня, даже если они этого пока не знают. И лучше сразу обрубить все концы.

Когда мы были в Сиэтле, я очень обеспокоила сыновей, на что мне указал муж — да я и сама не слепая — а ведь тогда гангрена только зрела во мне. Мать не должна беспокоить детенышей, детеныши не должны бояться за мать; то, что с нами произошло, противно природе: всепожирающая проказа нелюдя добралась до Земли Соли, и преданнейший из мужчин уже задыхается от ее зловония.

Если бы мои родные и любимые знали то, что знала я, если бы только могли это увидеть, они сами позволили бы мне отсечь больную ткань, они поняли бы, что это гуманный поступок. Я положу этому конец, а потом пусть меня посадят в тюрьму и изолируют. И ничего не изменится — ведь я и так не существую. Я уйду от них, оставив после себя лучший мир.

Найдется ли такой обвинитель, который посмеет заявить, что мир, в котором дышит нелюдь лучше того, в котором его нет? Он заслуживает, чтобы его мучили и терзали гораздо дольше ста двадцати дней, я же всего лишь хотела покончить с ним и свободно вздохнуть. Согласно человеческой логике, мой приговор справедлив и гуманен.

Наутро после пасхального Седера, часа в четыре, я вынесла к мусорным бакам шесть тщательно завязанных мешков. На моем рабочем столе осталась груда папок, требующих внимательной сортировки. И одежный шкаф нужно было перебрать на свежую голову; зато кухней я была довольна. Двенадцать дней осталось до официального появления Первого лица, в один из этих дней надо не забыть поменять микроволновку: мужчина без женщины, которая ему готовит, нуждается в надежной микроволновке.

Улицы были по-праздничному пусты и сонны. Фонари еще горели, и в пасторальной тишине мне послышался издали крик осла.

Муж спал в той же позе, в которой заснул. В тревожных мыслях о микроволновке — надо бы написать себе записку, чтоб не забыть — я вынула из комода одеяло и улеглась на кровать в бывшей комнате Яхина, в последние годы служившей спальней обоим сыновьям во время их приездов.

С тех пор, как я переехала к Одеду, не считая его резервистских сборов и командировок, мы всегда спали вместе. А так ли это? Писатели сглаживают углы для красоты, ну и я немного сгладила. Когда у меня был сильный насморк, и я обнаружила, что храплю, я ушла спать на диван в гостиной. Бывало, Одед засыпал в кресле перед телевизором и просыпался только утром, и когда однажды мы поссорились… Мне посчастливилось жить в раю, но это не значит, что я была ангелом.

— Опять он?

Когда муж задержался