войну на истощение на западном фронте, подобную той, что велась на полях Первой мировой. В 1941 г., начав войну с Советской Россией, немцам пришлось судорожно импровизировать; им не удалось одержать быструю и решительную победу прежде всего потому, что они совершенно не подготовили к войне такого рода свой транспорт[51]. В итоге трудно сказать, рассматривал ли Гитлер проект войны с СССР всерьез, или же это был всего-навсего заманчивый мираж, которым он надеялся загипнотизировать западных политиков. Если он относился к нему серьезно, то реальная война 1939 г. – не против Советской России, а против западных держав в условиях, когда Советская Россия и Германия находились на полпути к заключению союза, – выглядит еще более необъяснимой, чем когда-либо. Вернее, в таком случае делается вероятнее простое, старое как мир объяснение. Война 1939 г., отнюдь не преднамеренная, была ошибкой, результатом дипломатических просчетов с обеих сторон.

С апреля по август 1939 г. Гитлер практически не участвовал в дипломатическом процессе. Как и в прошлые разы, он довольствовался тем, что выжидал и готовился – в уверенности, что все препятствия на его пути так или иначе развеются. Пример Чехословацкого кризиса не шел у него из головы. Тогда ему противостояли сильная чешская армия и, казалось бы, прочный союз между Францией и Чехословакией. В итоге французы уступили, а чехи сдались. То же самое будет и с Польшей. О западных политиках он говорил: «Наши противники – жалкие создания [мелкие черви]. Я разглядел их в Мюнхене». О французах он больше не беспокоился. Он знал, что они пойдут за британцами, куда бы те их ни повели, пусть даже и тормозя всеми силами на пути к войне. В этот раз британцам придется принимать более непосредственное решение; он рассчитывал, что они решат уступить. Ожидал ли он, что и поляки уступят без войны? На этот вопрос ответить труднее. 3 апреля немецким войскам приказали быть готовыми к нападению на Польшу в любой момент начиная с 1 сентября, но с заверением, что это случится только в случае изоляции Польши, – заверением, которое 23 мая Гитлер повторил в куда более несдержанной форме{29}. Но эти приготовления были необходимы независимо от того, каким способом Гитлер собирался добиться своего – войной или угрозами. Они ничего не говорят о его истинных намерениях; скорее всего, он и сам еще с ними не определился. Пока что было достаточно и войны нервов. Здесь Гитлер четко сформулировал свою позицию. 28 апреля он денонсировал и Пакт о ненападении с Польшей 1934 г., и Англо-германское военно-морское соглашение 1935 г. В тот же день он выступил в рейхстаге. Он перечислил свои предложения Польше и осудил польские провокации: немцы хотели решить вопрос о Данциге путем переговоров, а поляки отвечали, полагаясь на силу. Он готов был заключить новое соглашение, но только если поляки изменят свое отношение, а именно уступят в вопросе Данцига и откажутся от союза с Великобританией. О британцах он говорил в абсолютно других выражениях: превозносил Британскую империю как «фактор неоценимого значения в экономической и культурной жизни всего человечества»; отвергал идею ее слома как «не что иное, как проявление бессмысленной человеческой склонности к разрушению»; с самыми теплыми чувствами предвидел заключение нового соглашения, как только британцы одумаются. Цену он назвал ту же самую: уступка Данцига и отказ от союза с Польшей. Изложив таким образом свои условия, Гитлер погрузился в молчание. Послы не могли достучаться ни до него, ни до – почти в той же степени – Риббентропа. Никаких новых дипломатических контактов с Польшей не было до самого начала войны, а прямых контактов с Великобританией – до середины августа.

Решение, таким образом, оставалось за британцами; точнее, им его диктовал англо-польский союз. Они не могли из него выйти, даже если бы захотели. Мало того что они были пленниками собственного общественного мнения. Они понимали, что, отказавшись от этого союза, они всего лишь встанут перед старыми проблемами. Они были готовы и даже желали уступить в вопросе Данцига, но только при условии, что Гитлер после этого успокоится и изберет мир. Гитлер же хотел получить Данциг без всяких условий. В любом случае поляки не желали уступать ни пяди. Британцы с запозданием выяснили, что Бек был «не полностью откровенен» в том, что касалось Данцига: он создал у них впечатление, будто никакого конфликта в данный момент нет, тогда как на самом деле Гитлер уже вовсю выдвигал свои требования. Британцы использовали этот факт как повод попросить Бека впредь информировать их точнее и напомнили ему, что гарантия вступит в силу, только «если польское правительство решит оказать сопротивление в случае “явной” угрозы польской независимости»{30}. Это был осторожный намек, что Великобритания не брала на себя обязательства защищать существующее положение вещей в Данциге. Бек упорствовал: «Никакого casus belli в связи с вопросом о Данциге не возникнет, если только немцы не прибегнут к силовым мерам»{31}. С британской точки зрения это была не слишком радостная перспектива. На самом деле ни одна из сторон не осмеливалась открыто обсуждать вопрос о Данциге, опасаясь ссоры; поэтому они ничего и не обсуждали и каждая надеялась в решающий момент настоять на своем. Формальный союз, предусмотренный еще в апреле, был заключен только 25 августа.

Иными, менее прямолинейными методами британцы как могли сдерживали поляков. В ходе штабных переговоров между двумя странами Великобритания не раскрывала карт; но и раскрывать ей было нечего. Очевидно, на прямую военную помощь поляки не рассчитывали; тем больше у них было причин просить о помощи финансовой. В этом вопросе британцы проявили поразительное упрямство. Поляки просили о займе в 60 млн фунтов стерлингов наличными. Британцы сначала ответили, что наличных у них нет и они могут предложить только кредиты, потом настояли, что кредиты эти можно будет потратить только в Великобритании, и наконец, снизив сумму до 8 млн, сказали, что британские оружейные заводы загружены до предела, так что кредитом в любом случае нельзя будет воспользоваться. К моменту начала войны никаких кредитов выдано не было; ни одна британская бомба или винтовка не доехала до Польши. Вряд ли поляков успокаивало объяснение Галифакса: «В случае войны самым грозным оружием Великобритании должна стать ее экономическая устойчивость, которую соответственно крайне важно не подорвать»{32}. В таком странном поведении проявлялся двойственный характер британской политики. Британцы стремились обуздать Гитлера примерно в той же мере, что и урезонить поляков. Надежды их оказались тщетными. Бек ничем не напоминал Бенеша. Он был уверен, что первый же шаг по пути уступок неизбежно приведет его в Мюнхен, поэтому не делал никаких шагов. В 1939 г. у лорда Ренсимена не было шансов даже собрать чемоданы для очередной экскурсии на континент.

Британцы вспомнили еще одну уловку, которая помогла им годом ранее. Они по-прежнему надеялись на каком-то этапе привлечь к делу Муссолини, чтобы тот повлиял на Гитлера. Все было тщетно. Минутное раздражение, вызванное оккупацией Гитлером Праги, оказалось последней вспышкой негодования со стороны Муссолини. Теперь он сам был занят агрессивными действиями, превратив итальянский протекторат над Албанией в открытую аннексию. Это вызвало всплеск дипломатической активности: британцы предоставили гарантию Греции и на всякий случай Румынии; были начаты переговоры о союзе с Турцией, которому не суждено было осуществиться. Эти шаги, хоть и увеличивали документооборот в британском министерстве иностранных дел, никак не способствовали решению важнейшего «германского вопроса». Италия, подобно Франции, больше не была активным игроком; судьба обеих стран зависела теперь от действий их более могущественных союзников. Французы увлеклись сопротивлением итальянским территориальным претензиям в Северной Африке. Вот нашелся противник их весовой категории, которому они готовы были противостоять. Муссолини, со своей стороны, наконец решился заключить официальный союз с Германией. «Стальной пакт», обязывавший их объединить усилия в случае войны, был подписан 22 мая. Наверняка Муссолини надеялся, что это соглашение наделит его каким-то правом голоса. Он рассчитывал, что, взяв на себя обязательство поддержать Германию в случае войны, он сможет определять и время ее начала; и он настаивал, что Италия не будет готова к войне раньше 1942 или 1943 г. Немцы придавали «Стальному пакту» меньшее значение. Они заключили