В помрачении он собирал его и так, и сяк, иэдак. Он собирал его в темноте и собирал его на счет. Из-за его дверидоносилось непрерывное металлическое щелканье, как будто там с лихорадочнойскоростью работал какой-то странный агрегат.

Папанин осунулся и, подстригая усики, ущипнулсебя ножницами за губу. Судовой врач поил его валерьянкой, а капитан «Красина»— водкой. Команда сочувственно вздыхала — вот каковы нервные перегрузки уполярников!

В последнюю ночь Кренкель услышал глухой ударв переборку. Это отчаявшийся Папанин стал биться головой о стенку.

Кренкель сжалился и постучал в его каюту.Папанин в белых кальсонах сидел перед столиком, покрытым белой тряпочкой. Рукиего с непостижимой ловкостью фокусника тасовали и щелкали деталями маузера.Запавшие глаза светились. Он тихо подвывал.

— Иван Дмитриевич, — с неловкостью сказалКренкель, — не волнуйтесь. Все в порядке. Это я просто пошутил. Ну — морскаяподначка, знаете…

Взял с тряпочки свою детальку и сунул вкарман.

Бесконечные пять минут Папанин осознавалуслышанное. Потом с пулеметной частотой защелкал своими маузеровскими частями.Когда на место встала обойма с патронами, Кренкель выскочил к себе и поспешнозапер дверь каюты.

Команда услышала, как на «Красине» заревеласирена. Ревела она почему-то откуда-то из глубины надстройки, и тембр имеланепривычный, чужой.

Кренкель долго и безуспешно извинялся. Командахохотала. Папанин скрежетал зубами. Будь это на полюсе, он бы Кренкеля скормилмедведям, но теперь покарать шутника представлялось затруднительным — сам же онем прекрасно отзывался, в чем обвинишь? все только посмеются над Папаниным же.

Но всю оставшуюся жизнь Папанин люто ненавиделКренкеля за эту шутку; что обошлось последнему дорого. Кренкель, утеряв наСеверном полюсе всякий вкус к коллективным зимовкам и вообще став слегка мизантропом,страстно при этом любил Арктику и вынашивал всю жизнь мечту об одиночнойзимовке. И за всю жизнь получить разрешение полярного руководства на такуюзимовку он так и не смог. Папанин, будучи одним из начальников всегоарктического хозяйства, давал соответствующие отзывы и указания.

Сам же Папанин, однако, резко излечился отненормальной интимной нежности к легкому стрелковому оружию; а проклятый маузерпросто видеть больше не мог — слишком тяжелые переживания были с ним связаны. Икак только, вскоре после торжественного приема папанинцев в Кремле, был созданв Ленинграде Музей Арктики и Антарктики, пожертвовал туда в качестве ценногоэкспоната свой маузер, где он пребывает в полной исправности и поныне, всоседстве с небольшой черной палаткой.

За долгий рейс моряк звереет. Советскийчеловек и вообще-то зверь, а тут еще однообразие и ограниченный контингентокружающих рож идиосинкразию вызывает. При хорошем питании (а вся-то радостьморяцкая — пожрать повкуснее) от отсутствия баб аж глаза заволакивает. Судабольшие, остойчивые, автоматики до черта, — это тебе не в шторм по реям бегать,паруса вязать: неделями моряк не вылезает из жилых и рабочих помещений насвежий воздух. Ручки мягкие, ряшка белая, бока жирные, — привет от морскоговолка. Кормовые деньги гоняют из графы в графу, комбинируют, артельщикрасстилается: маслице голландское, куры датские, мука канадская, баранинаавстралийская; пожрал — и в загородку: торчи себе в койке за пологом интимным,как перст. Естественно, моряк делается нервным.

Он нервничает и считает свои валютные копейки,переводя их в центы, центы — во всякие хорошие вещи, вещи — в родные деревянныерубли, рублей получается много, и это его услаждает. На этом занятии онзацикливается, плюсует свои аж двадцать центов валютных в сутки по неделям имесяцам и в арифметических грезах обретает некоторое душевное равновесие срединеверных вод мирового океана.

Порт советского моряка унижает. Морякмарширует тройками в наидешевейшие лавки и злобно смотрит, как арабы слиберийских пароходов хохочут над ним из такси по пути в бордель и швыряютсябанками из-под пива. Для него такси — идиотская роскошь, проститутка —недоступная роскошь, пиво — редкая роскошь. Поэтому советский моряк любиткитайцев. Китайцев в загранпорту вообще водят строем, в одинаковых синихказенных бумажных костюмчиках, и купить они не могут вовсе ничего: глазеютбесплатно, насколько глаза раскрываются. А ведь за хлам из портовой лавчонкиморяк и плавает. Дома он с добытым добришком — ковром, кроссовками, видиком, даеще если «тойотой» двадцатилетней подержанности, ветераном автосвалки, —является человеком зажиточным, ему завидуют соседи и норовят ограбить рэкетиры.

Вот от всего от этого моряк звереет.Предохранители в нем изнашиваются, разъедаются морской солью, и становится онвзрывоопасен и непредсказуем, как мина-ловушка: ты и худого не чаешь, а онагрохнет.

А в родном порту предусмотрены для него непсихоаналитики, а обиралы-таможенники, и стресс он может разрядить способамиисключительно дедовскими: водки врезать, бабу трахнуть, в морду вмазать:эффективные способы, но чреватые нежелательным побочным действием для кошелька,здоровья и биографии.

Особенно тяжело влететь в долгий фрахт. Везешьты из Ленинграда в Амстердам прокат, а оттуда в Канаду станки, а оттуда вЯпонию пшеницу, оттуда в Африку автомобили, и болтайся так целый год, ждислучая с попутным грузом вернуться домой. И эта неизвестность сроковдополнительно изматывает.

В тропиках хоть стакан сухаря ежедневнополагается. Якобы медицински, для здоровья, на деле же — чуток поднять дух. Ну,не шибко-то высоко с одного стакана сухого утомленный дух подпрыгнет, поэтомусговариваются по трое — и раз в три дня каждый высасывает объединеннуюбутылочку. Жданная радость, красная веха календаря.

И вот таким макаром сухогруз «Вера Артюхова»которые сутки торчит в одном вшивом африканском порту. Когда трудолюбивыеафриканцы сподобятся их разгружать — неизвестно; когда и чем грузиться —неизвестно; когда домой — неизвестно… И на берегу делать нечего, пустая нищета,ни глазу, ни карману…

И дуреет в горячей металлической тенивахтенный у трапа, чинарики заплевывает и на причал их щелкает меланхолично,томится в тоске. Минуты считает. Дожить бы до обеда, похлебать окрошки изхолодильника и лечь в каюте под вентилятор, о бабе мечтать.

Лишь полдень перевалил, солнце плавится впарном мареве, пекло и глушь на пирсе.

И из этой глуши выделяется некая фигура ишествует неторопливо и важно по направлению к трапу. Приблизившись, замирает унижней ступени, ощупывает взглядом пространство и начинает подниматься.