Мариус всегда советовал нам, мальчикам, не «наслаждаться»такими зрелищами, а мысленно ставить себя в положение жертвы, чтобы такимобразом иметь возможность максимально осознать весь ужас увиденного.

Как ты знаешь из истории, люди, присутствовавшие на казнях,часто вели себя безжалостно и неуправляемо, а иногда даже издевались наджертвой – думаю, из страха.

Мы, ученики Мариуса, всегда находили ужасно сложным мысленноразделять участь повешенного или сожженного. Короче говоря, он отнял у нас радостьзабавы.

Конечно, поскольку эти ритуалы совершались практическивсегда днем, сам Мариус никогда на них не присутствовал.

И теперь, когда мы вошли на огромную площадь Синьории, яувидел, что его раздражает тонкая пелена пепла, все еще витавшего в воздухе, икоробит от мерзких запахов.

Я также отметил, что мы легко скользили между людьми – двепочти неуловимые фигуры в черном. Наши шаги оставались практически неслышными.Благодаря вампирскому дару мы умели двигаться быстро и незаметно, синстинктивной ловкостью и грацией уклоняясь от случайных взглядов смертных.

– Мы как будто невидимы, – сказал я Мариусу, – какбудто ничто не может затронуть нас, потому что наше место не здесь и мы скоропокинем этот город. – Я посмотрел на унылые крепостные стены, обрамлявшиеплощадь.

– Да, но мы отнюдь не невидимы, не забывай, – прошепталон.

– Но кто здесь сегодня умер? Люди мучаются и боятся.Прислушайся. Здесь и удовлетворение, и страх. – Он не ответил. Язабеспокоился.

– Что случилось? Не может быть, чтобы что-то обычное, –сказал я. – Весь город не спит и волнуется.

– Это их великий реформатор Савонарола, – сказалМариус. – Сегодня днем он умер: повешен, потом сожжен. Благодарение Богу,когда его охватило пламя, он был уже мертв.

– Ты желаешь милосердия по отношению к Савонароле? –спросил я. Он меня озадачил. Этого человека – быть может, и великогореформатора в чьих-то глазах – проклинали все мои знакомые. Он осуждал любыеплотские удовольствия, отказывая в какой бы то ни было обоснованности той самойшколе, где, по мнению моего Мастера, можно было научиться всему.

– Я желаю милосердия каждому человеку, – сказал Мариус.Он жестом позвал меня за собой, и мы двинулись по направлению к ближайшейулице. Мы уходили все дальше от скверного места.

– Даже тому, кто убедил Боттичелли бросить свои собственныекартины в «костры тщеславия»? – спросил я. – Сколько раз ты указывалмне на мелкие детали своих копий с шедевров Боттичелли, демонстрируя фрагментизысканной красоты, чтобы я запомнил ее навсегда?

– Ты что, собираешься спорить со мной до конца света? –воскликнул Мариус. – Я доволен тем, что моя кровь придала тебе новую силуво всех отношениях, но неужели обязательно сомневаться в каждом слове, котороеслетает с моих губ? – Он окинул меня яростным взглядом, и свет факеловозарил его полунасмешливую улыбку. – Найдется немало учеников, которыеверят в действенность такого метода, верят, что до истины можно докопатьсяпутем бесконечной борьбы между учеником и учителем. Но только не я! Я считаю,что тебе стоит сначала позволить моим урокам хоть на пять минут спокойноулечься у тебя в голове, а уж потом начинать свои контратаки.

– Ты стараешься разозлиться на меня, но не получается.

– Какая у тебя путаница в мозгах! – резко воскликнул они быстро зашагал вперед.

Узкая флорентийская улочка была темной и мрачной и большенапоминала проход через большой дом, чем городскую улицу. Мне не хваталовенецианского бриза, точнее, его не хватало моему телу. Меня же этот городпросто завораживал.

– Ну не злись так, – сказал я. – Почему они обрушилисьна Савонаролу?

– Дай людям время, они обрушатся на кого угодно. Он объявилсебя пророком, вдохновленным божественной силой Господа, и утверждал, чтонаступил конец света, а это, ты уж мне поверь, самая старая, самая избитаяхристианская жалоба в мире. Конец света! Сама христианская религия базируетсяна идее о том, что мы доживаем последние дни! Эту религию подогреваетчеловеческая способность забывать все ошибки прошлого и в очередной разнаряжаться по поводу светопреставления.

Я улыбнулся, но улыбка получилась горькой. Я хотел сказать,что всех нас рано или поздно ждет конец света, ибо все люди смертны, но в тотже миг осознал, что я больше не из их числа – во всяком случае, я не болеесмертен, чем весь мир.

Казалось, я всем своим существом осознал мрачную атмосферу,нависшую над моим детством в далеком Киеве. Я снова увидел грязные пещеры инаполовину погребенных монахов, приглашавших меня к ним присоединиться.

Я стряхнул с себя эти мысли, и тогда Флоренция показаласьмне ужасно яркой – особенно в тот момент, когда мы вышли на широкую, освещеннуюфакелами площадь Дуомо, к великому собору Санта-Мария дель Фьоре.

– А, значит, мой ученик хоть иногда меня все-такислушает, – с иронией произнес Мариус. – Да, я невыразимо рад, чтоСавонаролы больше нет. Но радоваться концу чего-то не значит одобрятьбесконечное шествие жестокости, которое и составляет человеческую историю.Хотел бы я, чтобы все было иначе. Публичные жертвоприношения во всех отношенияхпревращаются в гротеск. Они притупляют чувства масс. В этом городе это в первуюочередь зрелище. Флорентийцы получают от казни такое же удовольствие, как мы отнаших регат и процессий. Значит, Савонарола мертв. Что ж, если и был человек,который сам на это напрашивался, то это Савонарола, предсказывавший конецсвета, проклинавший со своей кафедры герцогов и принцев, убеждавший великиххудожников сжигать свои работы. И к черту его.

– Мастер, смотри, это же баптистерий! Пойдем туда, постоимхотя бы у дверей. Площадь почти пуста. Пойдем. У нас есть шанс посмотреть набронзовые фигуры. – Я потянул его за рукав.

Он последовал за мной и прекратил бормотать, но все еще былвне себя.

То, что мне хотелось посмотреть, и по сей день можно увидетьво Флоренции, на самом деле практически все сокровища этого города, да и Венеции,что я тебе описал, можно увидеть и ныне. Нужно только туда съездить. Роспись подереву на двери, предмет моего восхищения, была создана Лоренцо Гиберти, но тамсохранились и более старинные работы – творения Андреа Пизано, изображавшиежитие святого Иоанна Крестителя, и я не собирался упустить их из виду.

Мое вампирское зрение было настолько острым, что, изучая этиразнообразные изображения в бронзе, я едва мог сдержать вздохи удовольствия.