Я так хорошо помню этот момент. Думаю, тогда я поверил,будто ничто больше не сможет причинить мне зло или заставить меня отчаяться,что в вампирской крови я обрел бальзам спасения, и, что самое странное, сейчас,диктуя эту историю, я думаю так же.

Хотя я сейчас несчастлив, и, наверное, это навсегда, я опятьверю в первостепенное значение плоти. Мне на ум приходят слова Д. Г. Лоуренса,писателя двадцатого века, который в своих рассказах об Италии вспоминает стихиБлейка:

Тигр, тигр, жгучий страх

Ты горишь в ночных лесах...[1]

Вот слова Лоуренса:

«Таково превосходство плоти – она пожирает все, превращаясьв великолепный пламенеющий костер, в настоящее огненное безмолвие.

Это и есть способ превратиться в неугасающий огонь –превращение посредством плотского экстаза».

Но я допустил рискованную для рассказчика вещь. Я оставилсвой сюжет, на что, я уверен, Вампир Лестат (кто, возможно, более искусен, чемя, и так влюблен в образ, нарисованный Уильямом Блейком, что, признается он вэтом или нет, использовал в своей книге тигра точно таким же образом) непреминул бы мне указать, и мне лучше поскорее вернуться к той сцене на площадиДуомо, где я столько веков назад стоял рядом с Мариусом, глядя на гениальныетворения Гиберти, воспевшего в бронзе сивилл и святых. Мы не торопились. Мариустихо сказал, что после Венеции он избрал бы своим городом Флоренцию, ибо здесьмногое озарено великолепным светом.

– Но я не могу оставаться вдали от моря, даже здесь, –доверительно объяснил он. – И, как ты можешь убедиться своими глазами,этот город с мрачной бдительностью цепляется за свои сокровища, в то время какв Венеции сами искрящиеся в лунном свете каменные фасады наших дворцовпредлагаются в жертву всемогущему Богу.

– Мастер, а мы ему служим? – настаивал я. – Язнаю, ты осуждаешь монахов, которые меня воспитали, ты осуждаешь неистовые речиСавонаролы, однако не намерен ли ты провести меня к тому же самому Богу, нотолько другой дорогой?

– Именно так, Амадео, этим я и занимаюсь, – сказалМариус. – Будучи настоящим язычником, я не собираюсь так уж легко в этомпризнаваться, иначе можно неправильно понять всю сложность такого пути. Но тыправ. Я обретаю Бога в крови. Я обретаю Бога Воплощенного. Я не считаю, чтотаинственный Христос по чистой случайности навсегда остался со своимипоследователями во плоти и крови.

Как же меня тронули эти слова! Мне показалось, что солнце,от которого я отрекся навеки, снова поднялось на небо, чтобы озарить ночь своимсветом.

Мы проскользнули в боковую дверь темного собора, именуемогоДуомо. Я стоял, глядя вдоль длинного, выложенного камнем прохода на алтарь.

Неужели возможно обрести Христа по-новому? Может быть, явсе-таки не отрекся от него навсегда? Я попытался выразить эти беспокойныемысли моему господину. Христос... по-новому. Я не мог всего объяснить и наконецсказал:

– Не могу подобрать слова.

– Амадео, все мы не можем подобрать слова, так бывает скаждым, кто входит в историю. Много веков не находится слов, чтобы выразитьконцепцию высшего существа; его слова и приписываемые ему принципы тоже посленего пришли в беспорядок; таким образом, Христа в его странствиях использует всвоих целях, с одной стороны, пуританин-проповедник, с другой – умирающий отголода отшельник, скрывшийся в земляном ските, а здесь – позолота ЛоренцоМедичи, который хотел чествовать своего Господа в золоте, краске и мозаике.

– Но Христос – это Бог во плоти? – шепнул я.

Ответа не было.

Моя душа пошатнулась в агонии. Мариус взял меня за руку исказал, что нам пора идти, чтобы тайно проникнуть в монастырь Сан-Марко.

– Это тот самый священный дом, что отказался отСавонаролы, – сказал он. – Мы проскользнем туда, оставив егоблагочестивых обитателей в неведении.

И опять мы переместились в пространстве как по волшебству. Ячувствовал только сильные руки Мастера и даже не увидел дверной проем, когда мыпокинули это здание и попали в другое место.

Я знал, что он собирается показать мне работы художника ФраАнджелико, который давно умер, всю жизнь проработав в том самом монастыре,монаха-живописца, каким, наверное, суждено было стать и мне в далекой сумрачнойПечерской лавре.

Через несколько секунд мы беззвучно опустились на сыруютраву квадратного монастыря Сан-Марко, безмятежного сада, окруженного аркадамиМикелоццо за надежными каменными стенами.

В моих вампирских ушах тотчас зазвучал хор, отчаянные,взволнованные молитвы братьев, которые были верны Савонароле или сочувствовалиему. Я поднес руки к ушам, как будто этот глупый человеческий жест мог сообщитьнебесам, что я больше не выдержу.

Поток чужих мыслей прервал успокаивающий голос моегоМастера.

– Идем, – сказал он, сжимая мою руку. – Мыпроскользнем в кельи по очереди. Тебе хватит света, чтобы рассмотреть работыэтого монаха.

– Ты хочешь сказать, что Фра Анджелико расписывал самикельи, где спят монахи? Я-то думал, что его работы украшают часовню и другиеобщинные места или публичные помещения.

– Поэтому я и хочу, чтобы ты посмотрел, – сказалМастер. Он провел меня по лестнице в широкий каменный коридор. Он заставилпервую дверь распахнуться, и мы мягко двинулись внутрь, бесшумно и быстро, непобеспокоив свернувшегося на жесткой постели монаха.

– Не смотри на его лицо, – ласково сказалМастер. – Если посмотришь, то увидишь мучающие его беспокойные сны. Яхочу, чтобы ты взглянул на стену. Ну, что ты видишь?

Я моментально все понял. Искусство Фра Джованни, прозванногоАнджелико в честь его возвышенного таланта, представляло собой странную смесьчувственного искусства нашего времени и благочестивого искусства прошлого.

Я смотрел на яркую, элегантно воссозданную сцену захватаХриста в Гефсиманском саду. Тонкие плоские фигуры очень напоминали удлиненныепластичные образы русских икон, и в то же время лица смягчались от искренних,трогательных эмоций. Такое впечатление, что всех участников картины переполняладоброта – не только самого Господа, преданного одним из его учеников, но ивзиравших на него апостолов, и даже злополучного солдата в кольчуге, которыйпротягивал руки, чтобы забрать нашего Господа, и наблюдавших за ними другихсолдат.

Меня гипнотизировали их несомненная доброта, невинность,сквозящая в каждом из них, возвышенное сострадание со стороны художника ко всемучастникам этой трагической драмы, предшествовавшей спасению мира.