Миг – и я оказался в следующей келье. И опять дверь подаласьпо приказу Мастера, и ее спящий хозяин так и не узнал о нашем появлении.

На этой картине был изображен тот же сад и сам Христос передарестом, один среди спящих апостолов, оставшийся молить своего небесного отцадать ему силы. Я снова заметил сходство со старым стилем, в котором я какрусский мальчик чувствовал себя так уверенно. Складки ткани, использованиеарок, нимб над каждой головой, общая строгость – все относилось к прошлому, ноздесь в то же время явственно виделась новая итальянская теплота, безусловнаяитальянская любовь к человечности – она просвечивала во всех без исключения,даже в самом Господе.

Мы переходили из кельи в келью, словно путешествуя по жизниХриста: вот сцена первого Святого причастия, в которой Христос так трогательнораздает хлеб, содержащий его тело и кровь, как облатки во время мессы, а вот –Нагорная проповедь, где не только его одеяние, но и гладкие складчатые камни,окружавшие Господа и его слушателей, казались сшитыми из ткани.

Когда мы дошли до сцены Распятия, где наш Господь поручаетзаботам святого Иоанна свою мать, меня в самое сердце поразила мука на лицеГоспода. Какая задумчивость читалась сквозь горе на лице Девы Марии, какимпокорным выглядел стоявший рядом с ней святой с мягким, светлым флорентийскимлицом, таким похожим на тысячи других лиц, созданных художниками этого города,едва окаймленным светло-коричневой бородкой.

И в тот момент, когда я решил, что в совершенстве постигурок Мастера, мы наткнулись на новую картину, и я еще сильнее ощутил связьмежду сокровищами моего детства и спокойным, светлым благородствоммонаха-доминиканца, который так украсил эти стены. Наконец мы оставили этотчистый, милый дом, полный слез и произносимых шепотом молитв.

Мы вышли в ночь и вернулись в Венецию, промчавшись сквозьхолодную и шумную тьму, прибыв домой как раз вовремя, чтобы успеть немногопосидеть в залитой теплым светом роскошной спальне и поговорить.

– Теперь ты понимаешь? – спросил меня Мариус.

Он сидел за своим столом с пером в руке. Он окунул его вчернила и принялся писать, переворачивая большие пергаментные страницы своегодневника.

– В далеком Киеве кельей служила сама земля, сырая и чистая,но темная и всеядная, – пасть, в конце концов съедающая всю жизнь,разрушающая искусство.

Я вздрогнул. Я сидел, растирая ладонями плечи и изредкапоглядывая на Мастера.

– Но что завещал своим братьям проницательный учитель ФраАнджелико здесь, во Флоренции? – продолжал Мариус. – Потрясающиекартины, призванные настроить их умы на страдания Господа?

Перед тем как ответить, он написал несколько строк.

– Фра Анджелико никогда не презирал усладу для глаз, никогдане избегал заполнять взор всеми красками, силой видеть которые наделил тебяБог, ибо он дал тебе глаза не для того, чтобы... чтобы ты зарыл себя в мрачнуюземлю...

Я долго размышлял. Одно дело – знать все это в теории.Другое – пройти по погруженным в тишину и сон монастырским кельям, увидеть, какнастоящий монах воплотил в жизнь принципы моего господина.

– Сейчас чудесные времена, – мягко сказалМариус. – Сейчас заново открывается то хорошее, что было свойственнодревним, и ему придают новую форму. Ты спрашиваешь меня, Бог ли Христос. Яскажу тебе, Амадео: может быть, поскольку сам он никогда не учил ничему, кромелюбви, – во всяком случае, в это нас заставили поверить его апостолы... Ачто было на самом деле известно им, мы не знаем...

Я ждал, ибо понимал, что он не закончил. В комнате было такхорошо – тепло, чисто, светло. В моем сердце навсегда сохранился его образ вэтот момент: высокий светловолосый Мариус, отбросивший назад красный плащ,чтобы высвободить руку, держащую перо, гладкое задумчиво лицо, голубые глаза, впоисках истины заглядывающие за пределы нашей эпохи и всех остальных, в которыхему довелось жить. Тяжелая книга лежала на низком переносном пюпитре подудобным углом. Чернильница была закреплена внутри богато украшенной серебряной подставки.А за его спиной – покрытый гравировкой тяжелый канделябр с восемью толстымиоплывающими свечами. Поддерживавшие их херувимы с крошечными, повернутыми вразные стороны круглощекими личиками, с большими, сияющими счастьем глазами подраспущенными змеевидными кудрями были наполовину погружены в серебро и, должнобыть, били крыльями, чтобы вылететь на свободу.

Казалось, целая толпа ангелочков собралась посмотреть наМариуса и послушать, как он говорит; множество крошечных серебряных лицравнодушно взирали перед собой, не обращая внимания на падающие ручейки чистоготающего воска.

– Я не смогу жить без этой красоты, – вдруг сказаля, – я без нее не выдержу. О Господи, ты показал мне ад, и он лежитпозади, в той стране, где я родился.

Он услышал мою короткую молитву, мою короткую исповедь, моюотчаянную мольбу.

– Если Христос и есть Господь, – сказал Мастер,возвращая нас обоих к теме урока, – если Христос и есть Господь, то какоеже прекрасное чудо это христианское таинство... – Его глаза заволоклослезами. – Чтобы сам Господь спустился на землю и облек себя в плоть, дабылучше узнать нас и понять. О, какой Бог, возникавший в человеческомвоображении, может быть лучше того, который обрел плоть? Да, скажу я тебе, да,твой Христос, их Христос, даже Христос киевских монахов и есть Бог! Тольконикогда не забывай обращать внимание на ложь, произносимую в его имя, и деяния,свершаемые ради него. Ведь Савонарола выкликал его имя, восхваляяврага-чужестранца, напавшего на Флоренцию, а те, кто сжег Савонаролу как ложногопророка, так же взывали к Господу нашему Христу, разжигая вязанки хвороста подногами безумного монаха.

Меня душили слезы.

Он сидел молча, может быть, в знак уважения или же простособираясь с мыслями. Потом он опять обмакнул перо в чернильницу и долго писал,намного быстрее, чем обычные люди, проворно и элегантно, ни разу не вычеркнувхоть слово.

Наконец он отложил перо, посмотрел на меня и улыбнулся.

– Я намеревался показать тебе кое-что, но у меня никогда неполучается действовать по плану. Сегодня вечером я хотел, чтобы ты увидел вспособности летать опасность, увидел, что нам не составляет труда переноситьсяс места на место и что это чувство легкости появления и исчезновения обманчиво,его следует остерегаться. Но видишь, все получилось совсем по-другому.

Я не ответил.

– Я хотел, – продолжал он, – заставить тебяиспугаться.