Я с трудом перевел дух. Нельзя было медлить с ответом. Мнехотелось скорее сбежать вниз, пока он не запер меня в этой комнате.

— А это зависит оттого, кто из вас стоял поздно вечеромна берегу под окнами Констанции Реттиген.

И тут, словно это заранее было срепетировано, внизу вротонде заиграла каллиопа и закружилась карусель. Казалось, дракон заглотилотряд волынщиков и пытается их изрыгнуть, не беспокоясь о том, в какойпоследовательности и под какой мотив.

Юный старец Хопвуд, словно кошка, растягивающая время передпрыжком, повернулся ко мне загорелой спиной, рассчитывая вызвать новый приступвосхищения.

Я зажмурился, чтобы не видеть этого золотого блеска.

А Хопвуд тем временем решил, что сказать:

— С чего вы взяли, что такая старая кляча, какРеттиген, может меня интересовать? — и, потянувшись за полотенцем, он сталрастирать грудь и плечи.

— Сами же говорили, что вы были главной любовью еежизни, а она — вашей, и что вся Америка в то лето была влюблена в вас,влюбленных.

Хопвуд повернулся, чтобы проверить, отражается ли на моемлице ирония, которую он заподозрил в голосе.

— Это она подослала вас, чтобы меня отвадить?

— Возможно.

— Скажите, сколько раз вы можете отжаться? А способнывы шестьдесят раз пересечь бассейн? А проехать на велосипеде сорок миль, дажене вспотев? Причем ежедневно? А какой вес вы можете поднять? А сколько человек— я отметил, что он сказал «человек», а не «женщин», — поиметь заночь? — сыпал вопросами Хопвуд.

— Нет, нет, нет и нет на все ваши вопросы, а напоследний — ну, может быть, двух, — отчеканил я.

— Тогда, — произнес Гельмут Гунн, поворачиваясь комне великолепной грудью Антиноя, ничуть не уступающей его золотой спине, —выходит, что угрожать мне вы никак не можете! Ja «Да (нем.).»?

Из его рта, в точности похожего на разрез бритвой, из-заблестящих акульих зубов с шипением и свистом вырывались слова:

— Я ходил и буду ходить по берегу! «Ну да, —подумал я, — впереди гестапо, а сзади сонм солнечных юношей!»

— Не собираюсь ничего подтверждать. Может, я там и былкогда-нибудь. — Он показал подбородком на берег. — А может, нет!

Его улыбкой можно было вскрыть вены на запястьях.

Он бросил мне полотенце. Я его подхватил.

— Вытрите мне спину, ладно?

Я отшвырнул полотенце. Оно упало ему на голову, закрыв лицо.На секунду злобный Гунн исчез. Остался лишь Солнечный принц Аполлон, чьиягодицы блестели, как яблоки в садах у богов.

Из-под полотенца раздался спокойный голос:

— Интервью окончено.

— А разве оно начиналось? — удивился я.

И пошел вниз по лестнице, куда поднималась снизу драконьямузыка осипшей каллиопы.

На Венецианском кинотеатре не было ни одной афиши.

Все надписи исчезли.

Несколько минут я вчитывался в пустоту, чувствуя, как у меняв груди что-то переворачивается и испускает дух.

Обойдя кинотеатр со всех сторон, я подергал двери — они былизаперты, заглянул в кассу — она пустовала, оглядел еще раз щиты для афиш. Всегонесколько вечеров назад с них улыбались Берримор, Чейни и Норма Ширер. Сейчасони были пусты.

Я отошел назад и напоследок снова медленно вчитался впустоту.

— Хотите… — раздался вдруг сзади чей-то голос.

Я круто повернулся. Передо мной стоял улыбающийся мистерФормтень. Он вручил мне большой сверток киноафиш. Я знал, что это такое. Моидипломы об окончании Института Носферату[135], училищаКвазимодо, аспирантуры Робин Гуда и д'Артаньяна.

— Мистер Формтень, ну как вы можете отдать их?

— Вы же романтик, верно?

— Ну да, но только…

— Берите, берите! До свидания и прощайте! Но вон там высейчас увидите другое прощание. Kum-men-sei pier oudt «Пошли на пирс (идиш).»!

Дипломы остались у меня в руках, а он потрусил к пирсу.

Я догнал его в самом конце, он указал пальцем в воду инаблюдал, как я, сморщившись, ухватился за перила и склонился вниз.

Под водой лежали ружья; в первый раз за долгие годы онимолчали. Лежали на дне, на глубине футов пятнадцати, но вода была прозрачная,потому что вышло солнце.

Я насчитал целую дюжину — длинных, холодно поблескивающихметаллом стволов, мимо них плавали рыбы.

— Вот это прощание так прощание! — Формтеньпроследил за моим взглядом. — Одно за другим! Одно за другим! Сегодня раноутром. Я подбежал, кричу: «Что вы делаете?» А она говорит: «А как по-вашему?» Иснова одно за другим, одно за другим. «Вас закрывают, и меня сегоднязакроют, — говорит, — так что какая разница!» И все кидает и кидаетружья.

— А она… — начал я и остановился. Вгляделся в воду подпирсом и вокруг него. — Она сама как?

— Не прыгнула ли вслед за ними? Нет, нет! Постояла тутеще со мной, посмотрела на океан. «Они здесь долго не пролежат, —посмеялась, — через неделю ни одного не останется. Мальчишки-дураки начнутнырять за ними. Верно?» Что я ей мог ответить? «Да», — говорю.

— Что-нибудь она сказала напоследок? Я не мог отвестиглаз от длинных ружей, поблескивающих в прибывающей воде.

— Сказала, что уедет пасти коров. «Только, —говорит, — не быков, чтобы быков и близко не было». Будет доить коров исбивать масло — вот все, что я, от нее услышал.

— Надеюсь, так и будет, — сказал я. Среди ружейвдруг замельтешили целые стаи рыб, будто приплывших поглазеть на оружие. Норужья безмолвствовали.

— Как приятно, что они молчат, правда? — сказалФормтень. Я кивнул.

— Не забудьте афиши, — напомнил Формтень. Дипломывыпали у меня из рук. Он подобрал их и снова дал мне — эти свидетельства моихувлечений в младые годы, когда я мальчишкой носился взад-вперед по темнымпроходам между рядами с попкорном в руках, плечом к плечу с Призраком иГорбуном.

Возвращаясь, я прошел мимо маленького мальчика — онразглядывал останки «русских горок», громоздившиеся на песке, словно кучакостей.

— Почему этот динозавр умер здесь, у нас наберегу? — спросил мальчик.