Выступления продолжались. Теперь речь держал мистер Фоке,адвокат Луиса Б. Майера, законы он знал назубок, но вряд ли смотрел фильмы,выпускаемые студией. Сейчас он вспоминал прежние дни в Чикаго, когда Фанни…

Среди ярких цветов порхала колибри, вслед за ней появиласьстрекоза.

— Подмышки, — тихо произнес Генри. Поразившись, явыждал, а потом спросил шепотом:

— Что еще за подмышки?

— На улице перед нашим домом, — зашептал Генри,глядя в небо, которого он не видел, и цедя слова уголком рта, — и вкоридорах. Возле моей комнаты. И возле комнаты Фанни. Пахло подмышками. Этоон. — Генри помолчал, потом кивнул. — Он так пахнет.

В носу у меня защипало. Глаза заслезились. Я переступал сноги на ногу. Мне не терпелось бежать, расследовать, искать.

— Когда это было, Генри? — прошептал я.

— Позавчера. В тот вечер, как Фанни ушла от наснавсегда.

— Ш-ш! — зашипели на нас те, кто стоял поблизости.

Генри замолчал. Дождавшись, когда выступающие сменяли другдруга, я спросил:

— Где это было?

— В тот вечер, до того как с Фанни случилось, я переходилулицу, — прошептал Генри. — И запах там стоял крепкий, прямо разило.Потом мне показалось, что эти Подмышки идут за мной по коридору. Потому чтозапахло так, что у меня аж лобные пазухи пробрало. Словно гризли в затылокдышит. Ты когда-нибудь слышал, как дышит гризли? Я когда улицу переходил, так изамер, будто меня клюшкой саданули. Подумал, если кто так пахнет, то он, неиначе, всех ненавидит — и самого Бога, и собак, и людей — весь мир! Попадисьему под ноги кошка, он ее не обойдет — раздавит. Одно слово — ублюдок! А пахнетот него точно подмышками. Это тебе может помочь?

Я оцепенел. Мог только кивнуть, а Генри продолжал:

— Я запах подмышек учуял в коридорах еще несколько днейназад, просто он тогда был слабее, а вот когда эта сволочь ко мне подошла… Ведьногу мне подставил как раз мистер Подмышки. Теперь я это понял.

— Ш-ш-ш! — опять шикнули на нас. Выступал какой-тоактер, потом священник, потом раввин, а в заключение между памятникамипромаршировал хор Первой баптистской церкви, что на Центральной авеню, онивыстроились и стали петь. А пели они «Мой в небе край родной, мой в небе дом»,«Встретимся ли мы с тобой, где святые все поют?», «Вот уж многие святые перешлик тем берегам, и грядут часы благие, скоро все мы будем там».

Такие божественные голоса я слышал разве что в концетридцатых, когда Роналд Колман[133], одолев снежные пики,спускался в Шангри-Ла, или когда в «Зеленых пастбищах» такие рулады раздавалисьс облаков. Но вот райское пение смолкло, а я так расчувствовался и возликовал,что Смерть предстала передо мной в новом обличье — желанной и залитой солнечнымсветом, и колибри снова запорхала в поисках нектара, а стрекоза заделакрылышками мою щеку и улетела.

Когда мы с Крамли и Генри выходили с кладбища, Крамлисказал:

— Хотел бы я, чтобы меня проводили на тот свет подтакое пение. Вот бы петь в этом хоре! И деньги не нужны, если так поешь.

Но я не спускал глаз с Генри. Он чувствовал мой взгляд.

— Дело в том, — проговорил он, — что этотмистер Подмышки снова к нам повадился. Можно подумать, хватит уже с него,верно? Но его, видно, голод мучает, хочется творить подлости, не можетостановиться. Запугивать людей до смерти для него в радость. Причинять боль —он этим живет. Он и старого Генри хочет погубить, как сгубил других. Но невыйдет. Больше я не свалюсь. Ниоткуда.

Крамли серьезно прислушивался к рассуждениям Генри.

— Если Подмышки снова появятся…

— Я вам дам знать immediament «Немедленно (исп.).». Оншляется у нас по дому. Я застал его, когда он ковырял запертую дверь Фанни.Комнату ведь запечатали, такой закон, да? Он возился с замком, а я как закричу!Спугнул его. Он же трус, ручаюсь. Оружия у него нет, зачем ему? Ногу слепцу итак можно подставить, свалится с лестницы за милую душу! Я так и наорал нанего: «Подмышки! Скотина!»

— В другой раз вызывай нас. Подвезти тебя? —спросил Крамли.

— Нет, кое-кто из недостойных леди из нашего домазахватил меня с собой, спасибо им. Они меня и отвезут.

— Генри! — Я протянул ему руку. Он сразу схватилее, будто все видел.

— Скажи, Генри, а чем пахнет от меня? — спросил я.

Генри понюхал, понюхал и рассмеялся.

— Вообще-то, теперь таких бравых парней, как раньше, небывает. Но ты сойдешь.

Когда мы с Крамли уже порядочно отъехали, нас обогналлимузин, выжимавший семьдесят миль в час, спеша оставить позади заваленнуюцветами могилу. Я замахал руками и закричал.

Констанция Реттиген даже не обернулась. На кладбище онадержалась в стороне, пряталась где-то сбоку, а сейчас мчалась домой в гневе наФанни — как та посмела нас покинуть — и, возможно, негодуя на меня, считая, чтоя каким-то образом навел на них Смерть, предъявившую свой счет.

Лимузин скрылся в бело-сером облаке выхлопных газов.

— Гарпии и фурии пронеслись мимо, — заметилКрамли.

— Да нет, — возразил я, — всего лишь растерявшаясяледи спешит скрыться, и ей это необходимо.

Следующие три дня я пытался дозвониться до КонстанцииРеттиген, но она не отвечала. Она хандрила и злилась, и в ее глазах, черт знаетпочему, я был связан с тем человеком, который как тень бродил по коридорам исовершал злодейства.

Пытался я позвонить и в Мехико-Сити, но Пег тоже не было.Мне казалось, что я потерял ее навсегда.

Я бродил по Венеции, присматривался, прислушивался,принюхивался, надеялся услышать тот страшный голос, учуять тлетворный запахчего-то умирающего или давно умершего.

Даже Крамли куда-то запропал. Его нигде не было, сколько яни высматривал.

В конце этих трех дней, измученный тщетными попыткамидозвониться и несостоявшимися встречами с убийцами, выбитый из колеипохоронами, я возроптал на судьбу и выкинул такое, на что раньше никогда нерешился бы.

Около десяти вечера я брел по пустому пирсу, сам не знаякуда, пока не пришел в нужное место.