— Эй! — окликнул меня кто-то.

Я схватил с полки ружье и, даже не проверив, заряжено оноили нет, не посмотрев, не стоит ли кто рядом, начал палить. Бах, бах! И бах,бах! И еще бах, бах, бах! Я сделал шестнадцать выстрелов!

И услышал, как кто-то кричит.

Ни в одну из мишеней мне попасть не удалось. До этого я ниразу не держал в руках ружья. Я и сам не знал, во что целюсь, впрочем, нет —знал!

— Вот тебе, сукин ты сын! Получай, гад! Будешь знать,мерзавец!

Бах, бах и опять бах, бах!

Патроны кончились, но я продолжал жать на спусковой крючок.И вдруг понял, что стараюсь впустую. Кто-то отобрал у меня ружье. Оказалось,это Энни Оукли. Она таращилась на меня так, будто видела в первый раз.

— Вы понимаете, что творите? — спросила она.

— Не понимаю и понимать не хочу, идите вы все знаетекуда? — Я оглянулся. — А почему у вас так поздно открыто?

— А что делать? Спать не могу, а заняться нечем. А свами-то, мистер, что стряслось?

— Через неделю в этот час на всем нашем несчастномземном шаре никого в живых не останется.

— Неужели вы в это верите?

— Не верю, но похоже на то. Дайте мне еще ружье.

— Да вам уже и стрелять-то неохота.

— Охота! Но денег у меня нет, так что буду палить вдолг, — заявил я.

Она долго всматривалась в меня. Потом протянула ружье инапутствовала:

— Ухлопай-ка их всех, ковбой. Задай им жару, чертяка!

Я выстрелил еще шестнадцать раз и случайно попал в двемишени, хотя даже не видел их — так у меня запотели очки.

— Ну что, хватит? — раздался позади спокойныйголос Энни Оукли.

— Нет! — заорал я. Но потом сбавил тон:

— Ладно, хватит. А чего это вы вышли из тира надорожку?

— Да испугалась, как бы меня не подстрелили.

Объявился тут, знаете, один маньяк, разрядил два ружья нецелясь!

Мы посмотрели друг на друга, и я расхохотался. Эннипослушала, послушала, а потом спросила:

— Вы смеетесь или плачете?

— А вам как кажется? Мне надо что-то сделать.Немедленно. Скажите только — что?

Она посмотрела на меня долгим изучающим взглядом и началаубирать бегущих уток и пляшущих клоунов, гасить свет. Открыв дверь, ведущую вовнутренние помещения, она встала на пороге, освещенная сзади, и проговорила:

— Если все еще хочется выстрелить, вот вам цель! —и ушла.

Только спустя полминуты до меня дошло, что она приглашаетменя последовать за ней.

— И часто ты такое выкидываешь? — спросила меняЭнни Оукли.

— Прости, пожалуйста, — извинился я. Я лежал наодном краю ее кровати, она — на другом, покорно слушая мои излияния проМехико-Сити и про Пег, про Пег и про Мехико-Сити, которые так далеко, что можносойти с ума.

— А я всю жизнь, — вступила в разговор ЭнниОукли, — сплю с парнями, которым со мной либо до смерти скучно, либо онирассказывают мне про других женщин, либо курят, либо, стоит мне выйти в ванную,садятся в свои машины и смываются. Знаешь, как меня зовут на самом деле?Лукреция Изабель Клариса Аннабелла Мария Моника Брауди… Это моя мамаша так менянарекла. А я какое имечко выбрала? Энни Оукли. Вся беда, что я тупая. Мужчинычерез десять минут уже не знают, как от меня сбежать. Тупица. Прочту книгу, ачерез час уже ничего не помню! Ничего в башке не задерживается. Я чего-торазболталась, да?

— Немножечко, — ласково сказал я.

— Казалось бы, парни радоваться должны, что им Богпосылает дуру, но им со мной быстро становится невтерпеж. Все эти годы каждуюночь на том месте, где ты лежишь, лежит какой-нибудь охламон — каждую ночьдругой. А эта чертова сирена в тумане знай воет! Тебя не доводит ее вой? В инуюночь, даже если рядом валяется какой-нибудь придурок, стоит этой сирене завыть,я до того завожусь! Такой себя одинокой чувствую! А он уже ключи от машиныдостает и на дверь поглядывает.

Зазвонил телефон. Энни схватила трубку, послушала, сказала:

— Черт возьми! — и передала трубку мне. —Тебя.

— Быть не может, — возразил я. — Никто незнает, что я здесь.

Но трубку взял.

— Что ты у этой делаешь? — спросила КонстанцияРеттиген.

— Да ничего. Как ты меня разыскала?

— Мне кто-то позвонил. Какой-то голос посоветовалпроверить, нет ли тебя у нее? И трубку повесил.

— Господи! — Я похолодел.

— Быстро выбирайся из тира, — приказалаКонстанция. — Ты мне нужен. Твой подозрительный дружок нанес мне визит.

— Мой дружок?

Под тиром ревел океан, сотрясая комнату и кровать.

— Возникал внизу, на берегу, два вечера подряд.Приходи, надо его припугнуть, о Господи!

— Констанция!

Трубка молчала, слышен был только шум прибоя под окнамиКонстанции Реттиген. Потом она проговорила странным, каким-то неживым голосом:

— Он и сейчас там.

— Не показывайся ему.

— Этот идиот стоит у самой воды. Там, где стоял прошлойночью. Просто стоит и смотрит на окна, будто ждет меня. К тому же этот болванголый. Что он себе воображает? Что обезумевшая старуха выскочит из дому иоседлает его? Господи!

— Констанция, закрой окна и погаси свет.

— Нет, нет! Он пятится в море. Может, услышал мойголос. Может, думает, что я вызываю полицию.

— Вот и вызови ее!

— Исчез! — Констанция шумно вздохнула. —Приходи, малыш. Побыстрее!

Трубку она не повесила. Просто выпустила из рук и отошла.Мне было слышно, как стучат ее каблуки, будто кто-то печатает на машинке.

Я тоже не повесил трубку. Положил ее почему-то рядом ссобой, будто это была пуповина, связывающая меня с Констанцией Реттиген. Пока яне повешу трубку, она не умрет. Я слышал, как ночной прилив подступает к концуее телефонной линии.

— Все как с другими. Теперь и ты уходишь, —прозвучало рядом.

Я повернулся.

Энни Оукли сидела завернувшись в простыни, как брошенныйламантин[134].