— Ха!

Я завертелся на стуле в паническом ужасе — как бы увернутьсяот дыхания этого маньяка, этого проспиртованного чудовища. И вспомнил ещечто-то: запах! Он вернулся ко мне вдруг и теперь обдавал мне лицо, лоб, нос.

Это был запах разверстых могил, запах сырого мяса, гниющегона солнце. Запах скотобойни.

Я крепко зажмурился, и меня начало рвать.

— Малыш! Проснитесь! Господи помилуй! Очнитесь,малыш! — кричал Крамли, он тряс меня, шлепал по щекам, массировал шею. Онопустился на колени, пытаясь подпереть мне голову, поддержать руки, не зная,как лучше меня ухватить. — Ну все, малыш, все! Ради Бога, успокойтесь!

— Ха! — выкрикнул я, в последний раз содрогнулся,дико озираясь, выпрямился и вместе с этим гниющим мясом свалился в могилу, атрамвай пронесся надо мной, и могилу залило дождем, а Крамли продолжал битьменя по щекам, пока у меня изо рта не вылетел большой сгусток залежавшейсяпищи.

Крамли вывел меня в сад, добился, чтобы я стал ровнеедышать, вытер мне лицо, ушел в дом подтереть пол и вернулся.

— Господи! — воскликнул он. — Ведьполучилось! Мы достигли даже большего, чем хотели! Правда?

— Да, — устало согласился я. — Я услышал егоголос. И говорил он именно то, что я ждал. То, что предложил вам как названиевашей книги. Но голос его я хорошо слышал, он мне запомнился. Когда я теперьего увижу, где бы это ни оказалось, я его узнаю. Мы идем по следу, Крамли! Мыуже близко. На этот раз он не уйдет. Теперь у меня есть примета еще получше,чтобы его узнать.

— Какая?

— Он пахнет трупом. В тот раз я не заметил, а если изаметил, то так нервничал, что забыл. Но сейчас вспомнил. Он мертвый,наполовину мертвый. Так пахнет пес, раздавленный на улице. У него рубашка, ибрюки, и пиджак — все застарело-заплесневевшее. А сам он еще того хуже. Такчто…

Я побрел в дом и очутился за письменным столом.

— Ну теперь-то я и своей книге могу дать новоеназвание, — сказал я и стал печатать.

Крамли следил за моей рукой. На бумаге появились слова, и мыоба прочли:

«От смерти на всех парусах». — Хлесткоеназвание, — сказал Крамли. И пошел выключить звук, убрать шум темногодождя.

Панихиду по Фанни Флорианне служили на следующий день. Крамлиотпросился на час и подвез меня к благостному старомодному кладбищу на холме, скоторого открывался вид на горы Санта-Моники. Я удивился, обнаружив вереницумашин у ограды, и еще больше удивился, увидев, что к открытой могиле движетсядлинная процессия желающих возложить цветы. Людей было не меньше двух сотен, ацветов, наверно, тысячи.

— Обалдеть! — пробормотал Крамли. -толькопосмотрите, какое сборище! Кого тут только нет! Вон тот сзади — это же КингВидор[128]!

— Точно, Видор. А вон Салка Фиртель. Когда-то онаписала сценарии для Греты Гарбо[129]. А вон тот типчик —мистер Фоке — адвокат Луиса Б. Майера[130]. А этот подальше —Бен Гетц, он возглавлял филиал МГМ в Лондоне. А тот.

— Как же вы никогда не говорили, что ваша подружкаФанни водится с такими шишками?

— А думаете, мне она говорила?

«Фанни, милая моя Фанни, — подумал я, — как это натебя похоже, ведь словечком не обмолвилась, не похвасталась ни разу, чтостолько знаменитостей карабкалось все эти годы по лестницам твоего чудовищногодома, чтобы посидеть с тобой, поболтать, повспоминать, послушать твое пение.Почему, Фанни, ты ни разу об этом не заикнулась? Как жаль, что я этого не знал,я никому не проболтался бы».

Я вглядывался в лица среди цветов. Крамли тоже.

— Думаете, он тут? — тихонько спросил он.

— Кто?

— Тот, кто, по-вашему, прикончил Фанни.

— Если бы я его увидел, я бы его узнал. Хотя нет, я быузнал его, только если бы услышал.

— И что тогда? — спросил Крамли. — Арестовалибы его за то, что несколько дней назад он ехал пьяный в ночном трамвае?

Наверно, по моему лицу он понял, как я ужасно устал — Нувот, опять я порчу вам настроение, — расстроился Крамли.

— Друзья! — начал кто-то.

И толпа смолкла.

Это была самая лучшая панихида из всех, какие я когда-либонаблюдал, если только так можно сказать о панихиде. Меня никто не просилвыступать, да и с какой стати? Но другие брали слово на одну — три минуты ивспоминали Чикаго в двадцатых годах или Калвер-Сити в середине двадцатых, тогдатам были луга и поля и МГМ возводила там свою лжецивилизацию. В ту пору раздесять в году вечерами на обочину возле студии подавали большой красныйавтомобиль, в него садились Луис Б. Майер с Беном Гетцем и остальными и игралив покер по дороге в Сант-Бернардино, там они просматривали последние фильмы сДжильбертом[131], или Гарбо, или Наварро[132]и привозили домой пачки карточек с предварительными оценками: «шикарный фильм»,«дрянной», «прекрасный», «кошмар» — и долго потом тасовали эти карточки вместес королями и дамами, валетами и тузами, стараясь представить, какие же, чертвозьми, у них на руках взятки. В полночь они снова собирались за студией,играли в карты и, благоухая запретным виски, вставали со счастливыми улыбкамиили с мрачными, полными решимости лицами посмотреть, как Луис Б. Майер ковыляетк своей машине и первый уезжает домой.

И сейчас они все были здесь, и их речи звучали оченьискренне и очень проникновенно. Никто не лгал. За каждым сказанным словомугадывалось большое горе.

В разгар этого жаркого полдня кто-то взял меня за локоть. Яобернулся и ахнул:

— Генри! Ты-то как сюда добрался?

— Уж конечно, не пешком.

— Как же ты нашел меня в этой толпе?

— Мылом «Слоновая кость» от тебя одного пахнет, от всехдругих «Шанелью» или «Пикантным». В такие дни, как сегодня, я радуюсь, что яслепой. Слушать все это еще ладно, а видеть никакой охоты нет.