Олимпиада дико на него посмотрела.

Добровольский же думал только о том, что среди соседей небыло тетушки Веры, с которой жила Люсинда Окорокова.

Жорж Данс, закрыв за собой дверь, некоторое время страдал вванной, растравляя свои раны, а когда вернулся в комнату, обнаружил, что ящикписьменного стола выдвинут и рукописи в нем нет.

Сраженный наповал, он сел и обхватил голову руками.

Случилось самое худшее.

Когда лимитчица наладилась в Липину квартиру, Олежка пришелв негодование. Ну, ладно сосед, еще туда-сюда, приличный с виду человек и всетакое, но он столько раз просил Липу не допускать на его территорию эту самуюЛюсю!

– Па-азвольте, – протянул он неприятным голосом, –освободите!

– Олежка! – предостерегающе произнесла Олимпиада. – Ты что?

– А ничего, – заявил Олежка, косясь на Добровольского. –Прошу прощения за семейную сцену, но мне надо сказать Олимпиаде два слова.

– Ну-ну, – напутствовал его Добровольский.

– Меня зовут Олег, – подчеркнуто вежливо представился онПавлу Петровичу. – Я риелтор и друг Олимпиады. Вот моя визитная карточка.

– Да к чему церемонии, – возразил Добровольский, досадуя насебя за то, что так злится, а злился он ужасно: внутри все мелко тряслось отненависти к Олежке. – Мы люди знакомые!…

И не взял визитку!

Олежка остался с протянутой рукой, в которой была зажатавизитка, и рассердился. Теперь придется хитроумным способом препровождать ееобратно в карман, да еще Олимпиада не стала разговаривать с ним на площадке, азашла в квартиру и эту дуру приезжую за собой потащила!… Еще не хватает!

Он вошел в квартиру как был, в ботинках и куртке, прошагална кухню, где Олимпиада возилась с чайником, и возопил грозным голосом:

– Олимпиада!

Она бросила чайник, повернулась и спросила:

– Что тебе нужно?!

Приезжая дура стояла у окна, прижимая ладони к щекам.

– Липа, я хочу поговорить с тобой без свидетелей. И ятребую, чтобы ты попросила свою подругу… уйти.

Олимпиада прищурилась – верный признак того, что онараздражена и вот-вот скажет какую-нибудь гадость.

– Я могу попросить тебя уйти. Хочешь?

– Что? – помедлив, спросил Олежка и побледнел. Олимпиадавдруг подумала, что он всегда бледнел и краснел, будто по собственному желанию.

Добровольский у нее на глазах ни разу не побледнел и непокраснел, даже когда на крыше ползал и с лестницы падал!

– Липа, я не желаю разговаривать с тобой в таком тоне!

– А я не хочу, чтобы ты обижал мою подругу!

– Какая она тебе подруга, черт побери! Рыночная шлюха!

Люсинда отняла руки от щек и посмотрела печально. И сказалатоже печально:

– Кто бы говорил!…

И вышла из кухни.

Олимпиада бросилась за ней, и Олежка тоже бросился, потомучто вдруг начал понимать, что дело пахнет керосином, и все они оказались вкомнате, где в кресле сидел Добровольский и листал дамский журнал.

Он посмотрел на Олежку с интересом.

Олежка отвернулся.

Почему он не учуял этот самый керосин раньше – непонятно,ведь он вообще-то был довольно чувствительный мальчик, и интуиция у негоразвита, и чувство опасности! Все это у него было, а керосин не учуял.

Прошляпил. Пропустил. Как он мог?!

Нужно было атаковать так, чтобы Олимпиада даже в голову несмогла взять, что он в чем-то виноват, чтобы она даже думать об этом не смела…Но как атаковать, когда чужой здоровый мужик, похожий на шкаф, так неторопливосложил журнал, аккуратно вернул его на столик и свободно положил ногу на ногу?!

Чужой мужик ведет себя как хозяин в доме, где истиннымхозяином был Олежка?! Или уже не был?

– Липа, – произнес он просительным, совсем не атакующимголосом и покосился на Добровольского. – Липа, сделай так, чтобы она ушла!

– Нет, – это вступил Добровольский, – все будет не так.Сейчас я спрошу, а Люся ответит. Вы ответите мне, Люся?

Вид у Люсинды был совершенно несчастный и растерянный.

– Что? – едва слышно спросила она.

– Когда Парамонова сбросили с крыши, ваша тетя смотрела телевизор,а вы устали от шума, потому что тетя включает звук на полную громкость, да? Выне слышали никакого падения, вы решили подняться к Липе, так? Просто потому,что вам надоело сидеть в комнате и смотреть на железку, которой закрыто вашеокно, правильно?

– Да, – согласилась Люсинда и бросила взгляд на Олимпиаду. –Только я не виновата, Липочка! Я правда не виновата!

– В чем? – тупо спросила та.

Люсинда отвела глаза. Олимпиаде стало страшно. Она походилапо комнате и остановилась напротив Люсинды.

– В чем ты не виновата?! – почти крикнула она. – Или это тысбросила Парамонова с крыши?!

Тетя Верочка смотрела концерт. Она очень любила, когда«передавали» концерты, ей нравилось рассматривать наряды, бриллианты, прически.

Она, конечно, слышала, что бриллианты на сцену они надеваютподдельные, все эти красотки и красавицы, но не верила этому. Кто же станетносить поддельные бриллианты, когда есть натуральные! Вот Муслим, когда поет,его брильянт так и сверкает, так и сверкает, какой же он поддельный, самый чтони на есть настоящий!

Тетя Верочка очень любила Муслима Магомаева и ТамаруСинявскую и однажды написала «в редакцию», чтобы они спели дуэтом в новогоднем«огоньке». Они спели, и тетя Верочка чувствовала себя причастной к великому –она попросила, написала заявку, и они спели!

Давно это было, а тетя Верочка все вспоминала. Всепереживала свой тогдашний триумф – так ей представлялось – и внимание к своейперсоне со стороны «редакции».

Нынешние не такие. Вон скачет одна – джинсы рваные, да и тедо половины попы, на ногах сапоги мушкетерские, на титьках кофта голая бантомзавязана, а ногти-и-и! Такими ногтями только драть кого-нибудь! Да и поет таксебе, ох, так себе!

Тетя Верочка очень любила порассуждать о том, у кого «естьголос», а у кого его вовсе нет, и получалось, что ни у кого нет, только уБаскова одного и есть. И он молодец, голый по сцене не скачет, а уж как поет,как поет, прямо слеза наворачивается!…