– Почему меня? – Олимпиада завела за спину руку, которойдала Олежке в зубы, и вытерла ее о штаны.

– Потому что ты – единственный человек, с которым она дружитв этом доме, – пояснил Добровольский, – и который для нее важен. Она не моглатебя так подвести.

– Это точно, – согласилась Олимпиада.

– А может, она как раз и скинула с крыши вашего Парамонова!– крикнул Олежка, не отнимая руки от лица. Из носа все еще покапывало красным,и другую руку – горстью – он держал под подбородком, но не делал попытоквстать, чтобы пойти умыться – боялся, что Олимпиада опять полезет в драку. – Даона на рынке работает, они все там шлюхи базарные, и ножом могут пырнуть, и…

Зря он это сказал!

Олимпиада Владимировна подскочила к креслу, нагнулась, будтособиралась его расцеловать, но вместо этого двумя пальцами защемиламногострадальный нос, отбросив Олежкину руку.

Он по– заячьи закричал и забился. Кончик носа у негопобелел.

– Одбусди! Одбусди, дуда! – кричал он не слишком внятноиз-за зажатого носа. – Одбусди, хуже дудет!

– Будешь знать, как к девушке приставать, – назидательносказала Олимпиада, словно она была дружинницей, выговаривавшей нарушителюобщественного порядка. Не отпуская нос, она несколько раз ткнула Олежку лицом вколени. – Будешь, будешь знать, как приставать!…

Люсинда Окорокова не выдержала и тихонько хихикнула. ПавелПетрович был безмятежен и светел, как летний полдень.

– А Парамонова Люся с крыши не скидывала, – сказал онОлежке. – На крыше были следы кед, рифленых ботинок и валенок. Люся была втапочках, а никаких тапочек на крыше не было! А вот вас я подозревал, любезный.Но Люся обеспечила вам алиби. Когда Парамонова сталкивали, вы как раз с нейдрались.

Олимпиада наконец отпустила нос своего кавалера, брезгливопоморщилась и вытерла руку о его светлую офисную рубаху.

– А вот теперь очень быстро, – сказала она. – То есть оченьбыстро. То есть с низкого старта. Ну?!

– Что? – не понял Олежка, вновь схватившийся за нос с цельюобследования и оценки повреждений.

– Проваливай – что, что! И больше никогда не попадайся мнена глаза!

– Да кто ты такая, сосулька драная, кошка кастрированная,чтобы мне тут приказывать!…

– Кастрированные бывают коты, – возразил Добровольский иподнялся, здоровенный, как шкаф. Руки в рукавах водолазки, которые он все времяподтягивал вверх, словно они ему мешали, были как бревна.

Олежка покосился на эти бревна.

Нужно уходить. Да они тут все сумасшедшие как один! Что онтакого сделал?! Ну, нехорошо, конечно, что он с собой не совладал, вдруг быОлимпиада вернулась, вышла бы некрасивая сцена, а так-то что?! Ничегоособенного он не сделал! Рыночную торговку трахнуть – раз плюнуть! Да он бы ейденег дал, еще бы и спасибо сказала!…

И шкаф этот посреди комнаты воздвигся, а он если двинет, отнего, Олежки, вообще ничего не останется!

Но ладно, ладно, сейчас он уйдет, а потом отомстит! Ах, какон отомстит!… Попомнят они его, еще попомнят!…

Он выбрался из кресла, кое-как сгреб пиджачок, подхватилпортфельчик и из прихожей, с безопасного расстояния, хотел что-то прокричать,но раздумал.

– Кати-ись! – приказала Олимпиада. – Маньяк сексуальный!

– Алкоголичкина дочь! – выкрикнул он, вернувшись и сунув носв комнату.

Он едва удержался, чтобы не показать Олимпиаде язык, и хотелрвануть к выходу, но Добровольский его остановил.

– У меня к вам только один вопрос, – сказал он и опятьподтянул свои рукава. В свете происшествий с носом эти подтягивания показалисьОлежке зловещими. – Когда Парамонов упал с крыши, вы были во дворе и собралисьуходить.

Олежка подумал. Он совершенно не мог вспомнить, что было,когда какой-то там Парамонов упал с крыши!

– Ну… видимо… Впрочем, я не знаю! – Теперь он был уверен,что не должен сообщать ничего определенного.

В американских фильмах говорилось, что отвечать на вопросыможно только в присутствии своего адвоката. Никакого присутствия оного ненаблюдалось, и Олежке было неуютно, некому было его защищать, даже Липа – дурапроклятая! – переметнулась теперь в стан врагов.

– Я вас видел с крыши, – продолжал Добровольский ласково,чтобы особенно не пугать его. – Сначала вы были во дворе, потом все-таки решилиуйти, и полиция вас вернула. Это я видел тоже.

– Ну и что, что? – прохныкал Олежка.

– Когда вас вернули, вы снова оказались в подъезде,правильно?

– Ну… да.

– Мимо вас проходил кто-нибудь? Кто-нибудь, кроме вас иполиции, входил в подъезд?

Вопрос поставил Олежку в тупик.

Ну почему мы не в стране Америке, где на все вопросы принятоотвечать в присутствии адвоката – даже на вопрос о том, сколько времени?!

– Вспомните, – поощрил Олежку Добровольский. – Попробуйте.

Олежка никак не мог сообразить, чем угрожает ему этот вопросот человека-шкафа. Ну, никак у него не получалось. Да еще в попорченном носусвербело!

– Отвечай, идиот! – прикрикнула на него Олимпиада.

Оказалось, что именно этого стимула и не хваталомыслительным Олежкиным процессам, которые моментально убыстрились.

– Нет, – сказал он наконец. – Никто не входил. То естьтолько козлы из ментуры, а больше никто.

Козлы из ментуры очень оскорбительно велели ему вернуться.«Давай-давай, – сказали козлы, – шагай обратно! Куда это ты собрался!» И Олежкавернулся.

– Это вы точно вспомнили?

– Точно! – злобно вякнул Олежка. – Точно! И вообще я большене намерен отвечать на ваши идиотские вопросы!

Тут Добровольский сказал, что больше идиотских вопросов унего нет, и освободил Олежке дорогу. Тот ринулся вон, протиснулся в узкийпроход, и слышно было, как по лестнице протопали его ботинки.

– Я приглашу людей, чтобы они сделали тебе дверь, – как ни вчем не бывало сообщил Добровольский Олимпиаде. – Ни войти, ни выйти.

– Дура ты, – сказала Олимпиада Люсинде. – Видишь ли, онаблагородно молчала! А если бы я за козла этого замуж собралась, а ты бы менядаже не предупредила, что он такая сволочь?!

– Да не собралась бы ты, – ответила Люсинда не слишкомуверенно, – и я бы тогда тебя предупредила!

– Когда тогда, Люська?! Ну что ты, ей-богу!

– Не хотела я тебя расстраивать…