Спасенный же, будучи арестован по подозрению всоучастии, говорил много, но ничего полезного не сообщил. Все больше жаловалсяна здоровье и толковал о божественном. Стало быть, подоплека дела должна былавскрыться непосредственно на процессе.

Вот как обстояли дела к тому дню, когда передсчастливыми обладателями гостевых билетов распахнулись высокие двери новогосуда и началось разбирательство, которому суждено было войти не только в анналынашей губернской истории, но и в учебники юриспруденции.

* * *

Расположение мест в зале отличалось отобычного тем, что позади стола для членов суда установили еще два ряда креселдля самых именитых гостей, где, в частности, разместились товарищобер-прокурора Святейшего Синода с двумя ближайшими помощниками, губернатор игубернский предводитель дворянства, оба с супругами, губернаторы двухсопредельных областей (разумеется, тоже с женами) и владыка Митрофаний, из-заплеча которого черненькой птичкой выглядывала тихая монашка, которую зал допоры до времени вовсе и не замечал.

Председательствовал самый почтенный и ученыйиз наших судий, в генеральском звании, с лентой. Все знали, что он уже подалпрошение об отставке по преклонности лет, и потому ожидали от него полнойбеспристрастности — всякому ведь лестно завершить долгую и достойную карьерустоль выдающимся процессом. Другими двумя членами были авторитетнейшие мировыесудьи, один в совсем нестарых еще годах, другой же возрастом, пожалуй, ещепостарше председательствующего.

Столичного адвоката публика приветствовалабодрыми аплодисментами, от которых он сразу сделался осанистей и выше ростом,будто поднимающееся дрожжевое тесто. Скромно и с достоинством поклонился суду,зрителям и особо, с подчеркнутым почтением, владыке Митрофанию, что былорасценено местными жителями в самом положительном смысле. Гурий Самсонович,пожалуй, и сам был похож на архиерея — такой представительный, ясноглазый, сокладистой седеющей бородой.

Хорошо приветствовали и прокурора — правда,больше аборигены, но уж зато они и хлопали ему громче, чем столичному корифею.Бердичевский, весь бледный, с синими губами, натужно раскланялся и зашелестелпухлой стопкой бумажек.

Началась продолжительная процедурапредставления присяжных, причем защитник проявил редкостную суровость,решительно отведя и двух купцов-староверов, и зытяцкого старейшину, и дажепочему-то директора гимназии. Обвинитель никаких протестов против неистовствазащиты не заявил, всем своим видом изображая, что, мол, состав присяжныхнесущественен, поскольку дело и так ясное.

В этом же ключе была выдержана и речь МатвеяБенционовича. Начал он, как и следовало ожидать, сбивчиво и невыигрышно, и дажезатеял сморкаться уже на второй фразе, но потом ободрился (в особенности когдаиз зала ему сочувственно похлопали) и дальше говорил бойко, гладко и временамидаже вдохновенно.

Подготовился он на совесть, а самыеответственные куски даже выучил наизусть. К исходу второго часа у обвинителяполучалось уже и эффектную паузу подержать, и указать грозным перстом наобвиняемого, и даже воздеть очи горе, что мало кому из прокуроров удаетсяпроделывать, не показавшись смешным. Множество раз речь Бердичевскогопрерывалась аплодисментами, а однажды ему даже устроили овацию (это когда онтрогательнейшим образом описывал соблазненную и покинутую княжну Телианову —тут уж многие из дам не скрываясь всхлипывали).

Превосходная вышла речь, с тончайшимипсихологическими нюансами и сокрушительными риторическими вопросами. Хотелосьбы пересказать ее подробно, но это заняло бы слишком много места, потому чтопродолжалась она с лишком три часа. Да и ничего существенно нового по сравнениюс уже известными читателю выводами сестры Пелагии в выступлении не содержалось,хотя поспешные и сыроватые умозаключения монашки в переложении МатвеяБенционовича обрели вес, убедительность и даже блеск. С сожалением опустив всюпсихологию и образцы красноречия, изложим вкратце лишь главные пунктыобвинения.

Итак, Бубенцову вменялось в вину убийствокупца Вонифатьева и его малолетнего сына; убийство петербургского фотохудожникаАркадия Поджио; убийство княжны Наины Телиановой и ее горничной ЕвдокииСыскиной; наконец, сопротивление аресту, повлекшее за собой тяжкое ранение двухполицейских стражников, один из которых впоследствии скончался. Прокурор просилсуд приговорить Бубенцова к бессрочной каторге, а его соучастника Спасенного,который не мог не знать о преступлениях начальника и к тому же пыталсясовершить побег из-под ареста, — к одному году тюремного заключения споследующей ссылкой.

Матвей Бенционович сел, изрядно охрипший, нодовольный собой. Ему хорошо хлопали, даже и заезжие юристы, что было отраднымзнамением. Бердичевский вытер пот со лба и вопросительно взглянул на владыку,на протяжении речи неоднократно поддерживавшего своего протеже и наклонамиголовы, и одобрительным смежением вежд. Вот и теперь архиерей ответил на взглядпрокурора ободряющим киванием. Что ж, речь Матвею Бенционовичу и в самом делеудалась.

* * *

Заседание возобновилось после перерыва, впродолжение которого между приезжими законниками состоялось горячее обсуждениеперспектив дела. Большинство склонялись к тому, что обвинение выстроено толковои захолустный прокуроришка подложил Гурию Самсоновичу своей речью изряднуюсвинью, однако не таков Ломейко, чтобы спасовать. Наверняка блеснет еще болеевиртуозным красноречием и затмит провинциального златоуста.

Но в том и состоял признаваемый всеми генийвеликого адвоката, что он умел не оправдывать возлагаемых на него ожиданий —совершенно особенным образом, то есть превосходя их.

Начало его речи выглядело по меньшей мерестранно.

Ломейко вышел вперед, встав спиной к зрителями боком к присяжным, но лицом к членам суда, что само по себе уже было необычно.Он как-то не то растерянно, не то расстроенно развел руками и надолго застыл вэтой диковинной позе, решительно ничего не говоря.

Притихший было зал зашушукался, заскрипелстульями, а защитник все молчал. Заговорил он лишь тогда, когда председательствующийозадаченно заерзал на стуле и в зале вновь установилась напряженная тишина.