— Просто не знаю… Не знаю, что и сказать оречи, которую произнес уважаемый обвинитель, — тихим, доверительным тономобратился Гурий Самсонович к судьям и вдруг ни к селу ни к городу объявил: —Знаете, я ведь вырос не так далеко отсюда. Мое детство прошло на Реке. Впиталэтот воздух, взращен им и взлелеян… Потом уехал, закрутился в шумной, суетнойжизни, но, знаете, душой от Реки так и не оторвался. Скажу без пафоса, как думаю.Здесь, среди густых лесов и скромных, неплодоносных полей, обретается самоесердце России. Вот почему, господа, — тут голос говорившего неуловимопеременился, потихоньку набирая упругости, силы и, пожалуй, скрытой угрозы, —вот почему, господа, я делаюсь просто болен, когда узнаю о проявлениях дикостии азиатчины, которые, увы, слишком часто происходят в русской глубинке. Яслышал много хорошего про Заволжск и заведенные здесь порядки, а потомуискренне верю, что высокий суд не даст оснований заподозрить себя впредвзятости и местном патриотизме. Сожалею, но именно этим неаппетитнымароматом повеяло на меня, да и на многих гостей вашего города, от речений моегопочтенного оппонента.

От этакого начала судьи, с одной стороны,несколько осердились, но в то же время и занервничали, как бы заново увидав истрочащих в блокноты репортеров, и газетных рисовальщиков, и суровыхпублицистов, которые представляли здесь общественное мнение необъятной империи.

А адвокат уже отвернулся от судей и воззрилсяна присяжных. С ними он заговорил совсем просто и безо всякой угрожающейподоплеки:

— Господа, я хочу лишний раз указать на то,что вы, конечно, понимаете и без меня. Сегодня происходит самое важное событиев вашей гражданской жизни. Такого процесса в вашем тихом городе еще не было и,дай Бог, никогда больше не будет. Я долго терзал вас расспросами и многихотвел, но сделал это исключительно в интересах правосудия. Я отлично понимаю,вы все живые люди. У каждого наверняка уже сложилось свое мнение, вы обсуждалиобстоятельства дела с родственниками, друзьями и знакомыми… Умоляю вас толькооб одном. — Ломейко и в самом деле молитвенно сложил руки. — Не осуждайте этихдвоих заранее. Вы и так уже настроены против них, потому что они для васолицетворяют чужую и враждебную силу, имя которой столица. Вы относитесь к этойсиле с подозрением и недоверием, часто, увы, оправданным. Я допускаю, чтоБубенцов кого-то из вас обидел или рассердил. Он трудный, неудобный человек.Такие всегда попадают в скверные истории — иногда по собственной вине, иногдапо капризу пристрастной к ним судьбы. Если господа судьи позволят мне ненадолгоотклониться от рассматриваемого дела, я расскажу вам одну маленькую историйкупро Владимира Львовича. А впрочем, никакого отклонения и не будет, потому чтовы решаете судьбу человеческую и должны хорошо знать, что это за человек.Защитник снова сделал паузу, будто проверяя, хорошо ли его слушают. Слушалипросто замечательно — была полнейшая тишина, только стулья поскрипывали.

— Возможно, этот анекдот даже выставит моегоподзащитного в еще более невыгодном свете, и все же расскажу — уж больновыпукло проступает характер… Так вот, пятнадцати лет от роду Владимир Львовичвлюбился. Страстно, безрассудно, как это и происходит в ранней юности. В кого,спросите вы? В том-то и безрассудство, ибо избранницей сердца юного пажа сталаодна из великих княжон, не стану называть имени, потому что сейчас эта особастала супругой одного из европейских венценосцев.

Среди журналистов прошло шевеление —вычисляли, о ком идет речь, и, кажется, быстро вычислили.

— Владимир Львович сначала написал ееимператорскому высочеству любовное письмо, а потом был пойман ночью бродящимпод окнами ее спальни. Последовал пренеприятный скандал. Для того чтобыостаться в Пажеском корпусе, мальчику нужно было вымолить прощение уначальства. Делать это он наотрез отказался и был изгнан, тем самым закрыв себедорогу к блестящей придворной карьере. Я упомянул об этой давней историйке, чтобывы лучше поняли, в чем состоит главная особенность характера подзащитного. Онгордый человек, господа, и тут уж ничего не поделаешь. Когда против неговыдвигают чудовищные по нелепости обвинения, он не снисходит до оправданий. Онгордо молчит.

Надо полагать, что «историйка» ГурияСамсоновича адресовалась не столько присяжным заседателям, по большей частилюдям немолодым и степенным, сколько женской половине аудитории, настроениекоторой обычно и определяет атмосферу на подобных процессах. Женщины же, ипрежде посматривавшие на Бубенцова с жадным интересом, оценили анекдот подостоинству, и их любопытство, пожалуй, претерпело некоторую метаморфозу изпреимущественно пугливого сделалось преимущественно сочувственным.

Одержав эту важную, хоть и не бросающуюся вглаза победу, ловкий адвокат тут же и обнажил свою хитрость.

— Ах, как жаль, что в присяжные заседатели недопускают представительниц прекрасного пола, — с совершеннейшей искренностьювздохнул он. — Они куда милосерднее мужчин. Но я, господа присяжные, вовсе непрошу вас о милосердии или, упаси Боже, о снисхождении для Владимира Львовича.

Как-то так получалось, что о втором обвиняемомречи особенно и не шло. То ли смиреннейший Тихон Иеремеевич представлял дляльва адвокатуры слишком мало интереса, то ли Ломейко справедливо рассудил, чтооправдание главного фигуранта естественным образом повлечет за собой и снятиеобвинений против его подручного.

— Ваше снисхождение этому гордому человекубыло бы мучительно. И прежде всего потому Некоторые из присяжных от этих словнасупились, а Гурий Самсонович в несколько легчайших шагов подлетел к длинномустолу, за которым сидели двенадцать народных представителей, и мягко, человечнопопросил:

— Не жалейте его. Просто забудьте о своемпротив него раздражении. Вы ведь судите его не за плохой характер, не зараспущенность и не за честолюбие, а за страшные, леденящие кровь преступления,которых, уверяю вас, Бубенцов не совершал. Что я вам сейчас и докажу.

Оказывается, всё предыдущее было лишьувертюрой к собственно защите. Слушатели зашуршали, устраиваясь поудобнее иготовясь к длинной речи, но свою аргументацию Ломейко изложил менее чем вчетверть часа.

— Господа, вы слышали протяженнейшую речьобвинителя, более похожую на завывания отца Гамлета, нежели на серьезныйюридический дискурс.

В окружении товарища обер-прокурора раздалсяодобрительный смешок.

— Я видел, господа, что эта речь, к сожалению,на вас подействовала. А ведь вся она построена исключительно на дешевойэффектности. Отсутствие доказательств прикрыто литературщиной и домыслами, закоторыми ничего не стоит. Я не хочу никого обидеть, но это был образецпровинциального витийства в самом худшем своем виде. В Москве или Петербургекраснобайство этого сорта давно вышло из моды. Там нашего обвинителя простоошикали бы, как того и заслуживает скверная актерская игра.