Кирилл наотрез отказался показывать, как выглядит перелом. Явсе боялась, что там рваная рана, из которой торчат обломки костей. Но онутверждал, что кожа целая, крови на штанине нет, значит, все отлично.

Мы замучились прилаживая доски так, чтоб нога оказаласьнадежно спеленутой, и чтоб они не разваливались при каждом движении. Наверное,мы все делали неправильно. Мы просто не знали, как это делается.

– Просто небольшой перелом. Ничего особенного, –постоянно приговаривал Кирилл, пока я закрепляла проволоку.

Пока он приходил в себя от наших неловких манипуляций, япоискала самую чистую лужу. А нашла еще один ручей. Этот гаденыш тоже куда‑тотек. Не иначе, в то же поганое болото.

– Теперь у нас будет вода впрок!

Палку искать не пришлось. Я ее просто срезала. Получилсяпочти костыль. Сверху развилка. Оставалось попробовать подняться.

– Хорошо, что одна нога цела, – попробовал шутитьКирилл. – А иначе пополз бы, как анаконда.

– И я бы рядом. Прикинь, две змеюки. Интересно, а каксолдаты по‑пластунски ползают? Хотя у них обычно две ноги. А на войне? Мыс тобой как на войне, – я болтала без умолку, чтоб хоть как‑тоотвлечь его от боли.

Совместными усилиями мы поднялись. Но с первым шагом что‑тоне ладилось. Наверняка Кириллу было очень больно. Гораздо больнее, чем онпытался показать. Он стоял на одной ноге, вторая подогнута немного. Я – в видеживой опоры, а как же идти?

– Ты кричи. Если больно, надо кричать.

– Не оглохнешь?

– Может, ты навалишься мне на спину? Я сильная.

– Лучше помолчи, Стася. Не волнуйся. Сейчас проинтуичу,и пойдем маршем с песнями. Ты какие марши знаешь?

Несмотря на мое полное незнание маршей, мы все‑такипередвигались. Прыгая на одной ноге и опираясь на меня, Кирилл прошел совсемнемного. Но все‑таки – получилось!

– Погоди. Немного передохну и попробую иначе. Меня этидоски задрали.

Доски постоянно норовили расползтись в разные стороны. ПокаКирилл, якобы в шутку подвывая от боли, не перевязал их по‑новому.

Одна нога у ней была короче, другая деревянная была, а левыйглаз фанеркой заколочен, а левым она видеть не могла…

– Откуда ты выкопал эту песню? Или тебе ее мама на ночьв детстве пела вместо колыбельной?

– Там дальше такое… Но тебе, деточка, я не спою.

Я тут же принялась капризничать. А что еще делать? Мнеказалось, что, когда он придуривается, ему лучше.

Мне исполнили оду про речку‑говнотечку и «пела так,что все собаки выли, а у соседа отвалился потолок».

– Забыл! Все ценное забыл! Ничего, доберемся до дома, янайду бывшего одноклассника. Он просто кладезь ценного рифмованного фольклора.Он такое знает – зашибись.

– Такой культурный мальчик, а водишься со всякойшпаной.

– Вожусь. Точнее – водился. Хорошие были времена.

Метров через сто мы снова передохнули. Сколько прошли довечера, не скажу, но не много. Теперь настал мой черед резать лапник. От страхая соорудила такую кучу, что впору трем медведям ночевать.

– Хорошо, что черника тут созрела, – подбадривалменя Кирилл, словно мы поужинали салатом оливье и икрой.

Лапник на землю. Слой травы. Потом мы. Потом наши куртки иснова лапник. Такой бутерброд. Сначала было сыро. Потом ничего, согрелись. Ноему ночью было очень больно. Я знаю. Он почти не спал и все время стонал, когдахоть чуть шевелился.

Я с утра сбегала на разведку, проверить, вдруг рядом уженастоящая дорога. Но ее не было. Зато набрала ягод в большой кулек изсвернутого лопуха. Лопух, когда рос, казался твердым, но потом размяк, ичерника норовила высыпаться на землю.

Где‑то к полудню у Кирилла начала подниматьсятемпература. И начался дождь. Мерзкий, противный, долгоиграющий. Воздух сталкак вода.

Я предложила Кириллу укрыться под деревом и побежала наразведку. Снова напрасно. Только устала как собака. Кололо в правом боку, но ястремглав неслась обратно, боясь, что Кириллу стало еще хуже.

– Ты как? – спросила я, протягивая ему выдранный скорнем урожайный куст черники.

Кирилл попытался выглядеть здоровым, но у него не получалосьдаже быть похожим на больного. Только – на очень больного.

Дождь не переставал, угрожая зарядить на всю ночь. Но мы всеравно передвигались. Поскальзываясь на неровных плитах, между которыми рослатрава. Когда солдатская дорога шла под уклон, то внизу всегда оказываласьогромная лужа. Неизвестной глубины. Вот уж не думала, что перебраться поосыпающейся вязкой обочине будет так сложно. Иногда приходилось тащить Кириллана спине. Он ругался всякими смешными словами. На себя, на ногу, на погоду.Реже – на предков, которые загнали нас в этот чертов бесконечный лес.

– Лес – гуммозный. Дождик – потужливый. Эмо во всемвиноваты!

Про мать сказал, что глаз ей на жопу натянет и телевизорсделает. Потом сквозь зубы упражнялся в остроумии насчет тетки с дядей. Когдадобрался до характеристики директрисы, мы преодолели небольшой подъем, которыйотобрал последние силы.

И тут я услышала знакомый звук. Где‑то явно проехаламашина. Большая. С таким характерным ревом на подъеме.

– Кирилл! Ты тоже слышал? Там дорога!

– Справа? Ая думал, почудилось, – он простоповалился на землю, попутно уронив и меня.

– Хорошие доски. Если б не они, щас бы еще раз ногусломал! – ругалась я неизвестно на кого.

Я помогла ему подползти к ближнему дереву. По‑моему,это была осина, только здоровенная жутко. Я раньше таких не видела.

– Одна нога туда, другая обратно!

– Ты про что?

– Про то, что я скоро вернусь. Машина была там, совсемрядом. Я понимаю, что она уже уехала. Но я выйду на дорогу, дождусь следующую ипроголосую. Только не уверена, что они тут косяком ходят. Так что тебе придетсяподождать немного. Потерпишь?

– Я‑то потерплю. Только ты возвращайся скорее.

– Как только, так сразу, – моя усталость почтирассеялась, только от голода здорово мутило.

– Тут муравьи, – пожаловался Кирилл.Действительно, по земле около самого ствола копошились крупные черныенасекомые. Только шорох стоял. Они и на дерево зачем‑то лезли, создавплотную черную цепочку.