За серым окном ровно и усыпляюще шумел дождь.

— Прости меня, — сказала она, помолчав. — Бабушка всегдаговорила, что убийца, который убивает на улицах, лучше, чем палач, которыйубивает просто потому, что это его работа. У нас такая семья, у нас всененавидят… жандармов и тайную канцелярию.

Федор Тучков Четвертый — генерал контрразведки — молчал.

— Дед погиб. И прадед погиб. Маму ни в один институт небрали. Она жила у своей тетки, бабушкиной сестры, в Трехпрудном переулке.Бабушка не могла вернуться, а про детей Сталин сказал, что они за отцов неотвечают, и мама приехала в Москву. Она возвращалась в переулок, только когдатемнело, чтобы ее не видел участковый. Все выходные, летом и зимой, онапроводила в парке Горького, чтобы соседи не донесли, что она постоянно живет утетки.

— Во всем этом виноват… я? — уточнил он и, выпростав руку,потянулся за сигаретами.

— Нет! Не ты, но ваша… система.

— Ни одна система не может быть виновата сама по себе! — Онзакурил и с досадой помахал спичкой. На обгорелом кончике болтался живойогонек. Мелькнул и погас, осталась только струйка дыма. — Кто вообще во всемвиноват? Ну кто? Кто заварил кашу? Военные? Гражданские? Духовенство? Вчетырнадцатом году началась война — кто ее начал? Зачем? Почему неостановились, когда поняли, что дальше нельзя, что дальше пропасть? Кто кричал— за войну до победного конца? Ты школьную историю помнишь? Про миллионы серыхшинелей, про газовые атаки, про дезертирство?

Он раздраженно стряхнул пепел с сигареты.

— Моя мать всегда говорит, что грибок гниения разрастаетсятолько на мертвых тканях. Это закон природы. Живой ткани нет никакойнеобходимости разлагаться. Даже если на ней поселится какой-нибудь такойгрибок, то быстро погибнет.

Они помолчали.

Да уж, подумал он тоскливо и длинно, как будто дождь пошел унего в голове, вот и свяжись с профессоршей. Она и в постели про историческуюправду начнет толковать. Осуждать. Распекать. Разбирать по косточкам.

Черт бы ее побрал.

Марина сладко зевнула ему в бок. Он улыбнулся.

Только что она его презирала — за принадлежность «к тайнойполиции» и еще за что-то. Теперь от души зевает. Может, и неплохо, что онапрофессорша!

— Ты говорил, что у тебя тут… а-а-а… прости, пожалуйста…дело.

— Дело.

— Какое?

— Я хотел тебя найти, — зачем-то сказал он. — Правда, онотого стоило?

Марина замерла.

Пожалуй, о его позорной генеральской биографии говорить былопроще, а она не хотела усложнять — и так все вышло слишком сложно для одногоотпуска.

Два трупа, один из которых нашла она сама, полицейскийкапитан — ах, нет, генерал, бери выше! — пистолет, из которого в нее целились,гипсовый пионер с горном, расписание автобусов, лошадь, вставшая на дыбы!

Следовало «увести разговор» — так писали в книгах. Писалипро увиденное «своими глазами», как будто можно увидеть чужими, и еще писали«она быстро увела разговор в сторону», как будто разговор — это собачка наповодке!

Неуклюже потянув свою «собачку» за поводок, Марина спросила:

— Нет, ты говорил, что у тебя дело. Помнишь?

— Помню.

— Какое?

— Важное.

— Что значит — важное?

— То и значит.

Никогда в ее жизни не было человека, который на вопрос «чтоэто значит?» мог ответить «то и значит»! Впрочем, и этого она чуть из своейжизни не исключила, и так до конца и неясно, останется он в ней или нет.

Впрочем, это-то как раз ясно.

Федор Тучков Четвертый, генерал, навсегда останется в жизниМарины Корсунской, профессорши. Обратный вывод… сомнителен, а прямой…бесспорен.

— Так что за дело?

— Я приехал, чтобы найти человека, которого ты потом нашла впруду мертвым. Георгия Чуева.

Это заявление так потрясло Марину, что она даже ни о чем несмогла сразу спросить Тучкова Четвертого, только вытаращила глаза.

— Что значит — найти? Ты что, охотился за ним? — все жеспросила она спустя некоторое время.

— Ни черта я за ним не охотился, — с досадой сказал Тучков,— я же не агент национальной безопасности в исполнении Михаила Пореченкова! Яназначил ему встречу, именно здесь, и мы должны были здесь встретиться ипоговорить.

— О чем?!

— Маруся, — проникновенно попросил Тучков, — прости меня.Маруся, я в печали!

— В какой еще печали?!

— Это шутка, — быстро сказал он. — Можно я тебя поцелую?

Наверняка он надеялся, что она моментально все позабудет,как влюбленная кошка. Наверняка надеялся, что ему удастся ее отвлечь. Навернякабыл уверен, что такой неотразимый мужчина, как он, может заставить женщину сиюже секунду fall in loveт, да еще безвозвратно, как в пропасть. Но не тут-тобыло.

— Федор! — Она отодвинула его физиономию, которая оказаласьслишком близко и надвигалась на нее абсолютно недвусмысленно. Щека была совсемрядом — вкусно пахнущая, твердая, чуть шершавая мужская щека. — Федор, тыдолжен мне это сказать.

— Сказать? — промурлыкал он, и мороз пробежал по ее спине,как будто стягивая кожу. — Сейчас скажу. Я тебя хочу. Очень.

— О… опять? — запнувшись от смущения, выдавила она.

— Опять, — признался он. — Ничего не могу с собой поделать.

— Поделать?

— Ну да. Поделать. От того-то я и в печали, Маруся.

— Не называй меня Марусей!

— Почему?

— Мне не нравится.

— Не буду.

Целовались они очень долго. Так долго, что Марине сталоневыносимо жарко. Что такое с этой погодой? Только что ее продирал мороз, атеперь вот донимает жара.

Или это не с погодой, а с ней самой, с Мариной?

Свой важный вопрос она смогла задать лишь спустя некотороевремя. Довольно продолжительное, кстати сказать.

Теперь генерал Тучков казался довольным и сонным — ничегообщего с напряжением и ожиданием после… первого раза.

Наверное, за это время он к ней привык.