Нормальный человек не может там работать, да еще дослужитьсядо больших чинов, да еще выглядеть так обманчиво мило — в распашонки наряжалсяи пестроцветные брюки!

Господи помилуй, ФСБ!

Бабушкиного отца чекисты расстреляли в Бутовской дубовойрощице, и бабушка узнала об этом всего лет десять назад, когда рассекретиликакие-то архивы.

Они поехали искать место и не нашли — только огромныебетонные дома, со всех сторон дома, и скоростное шоссе, и люди, люди, толпылюдей и никакого покоя, и никакой надежды на то, что покой этот когда-нибудьнастанет.

Говорили про памятник, про скверик — не нашли ни памятника,ни оградки. Бабушка стала задыхаться, присаживаться на каждую лавочку, и онипотащились домой, расстроенные, подавленные, как будто униженные еще и этим —битком набитый автобус, ругань, мокрые зонты, потом черная пасть метро —преисподняя, — и опять давка, ругань, тошнотворный дух. Бабушкина сухая рука встаренькой перчатке, судорожно уцепившаяся за блестящую ручку, мерноепокачивание в темноте переполненного вагона — тоска, тоска…

Дед был профессор, биолог и, конечно, тоже получил свое —пятьдесят восьмая статья, «десять лет без права переписки», а это значилотолько одно — смерть. И если прадед лежал где-то близко, под бутовскимидоминами и скоростными шоссе, то, где лежит дед, до сих пор не знает никто и,наверное, не узнает никогда.

Бабушку сослали в Казахстан — жена «врага народа». У мамы —«дочери врага народа» — астма. От того, что день и ночь рядом с их домомкурились едким желтым дымом химические производства, на которых сплошь работализэки — мужчины, женщины, старики. Одни умирали, привозили умирать других,вагонами, эшелонами.

«Arbeit macht frei» (труд освобождает), — писали на воротахнацистских концлагерей — потому что врали, — не столько тем, кого привозили исразу выстраивали в очередь к печи крематория или газовой камере. Тем было всеравно, их участь решалась задолго до того, как перед грузовиком или колоннойраспахивались ворота лагеря. Врали самим себе, самим себе «делали красиво»,чтобы все-таки не так страшно было убивать — тысячами, десятками тысяч!

А эти, которые назывались когда-то НКВД, а потом КГБ, атеперь вот ФСБ, даже оправданий себе никаких не искали и надписей не писали, нев чем им было оправдываться! Они быстро вошли во вкус, они стали «над» всемчеловеческим, они решали, жить или умереть, и потом их тоже убивали — простопотому, что они становились не нужны, или опасны, или неудобны, а за их спинамиуже маячили другие, готовые пытать и убивать!

— Что случилось? — спросил рядом генерал ФСБ Федор ФедоровичТучков. — Что с тобой? Тебе плохо? Марина?

— Да, — быстро согласилась она, — мне плохо. Очень плохо. Ипотом, я забыла тебе сказать, что не сплю… — Она чуть было не произнесла «спалачами», но вовремя остановилась, в самую распоследнюю секунду поймала себяза язык. — С руководителями тайной канцелярии. Ты… извини меня, пожалуйста.Отвернись, я должна встать.

На лице у него было такое изумление, что она дажезадержалась на секунду, не сразу выскочила из разгромленных недр сексодрома.

— С кем ты… не спишь, я не понял?

— Федор, ты все понял. Просто так случайно вышло, мы никакне можем… у нас все равно ничего не получилось бы…

— Десять минут назад у нас все получилось превосходно.

— Да, но… это только одна сторона. Ты не понимаешь. Я с этимвыросла. Я не смогу.

— Что ты не сможешь?

Он зверел прямо на глазах.

Да нет, не может он озвереть. Интеллигентные люди не толькопрезирают секретные службы, они еще отлично умеют держать себя в руках. Идержат.

…Разве жандармские генералы могут быть интеллигентными?

— Федор, если бы я раньше знала, что ты… генерал, да еще…фээсбэшник… я бы…

— Я все понял, — любезно закончил он. — Наконец-то. Ты неподала бы мне руки. Ты не плюнула бы в мою сторону. И когда я в первый разспросил у тебя про кошку, ты запулила бы в меня моим же ведром с мальками.

Марина молча смотрела на него.

— Я должен был сразу представиться, конечно. Но у меня тутдело, и я не хочу, чтобы оно закончилось, так и не начавшись.

«Она никогда не скажет, что наш сын похож на меня, — вдругподумал он уныло. — Никогда. И дело, оказывается, не в том, что я плохостарался, или говорил не то, или не смотрел бразильские сериалы. Все дело втом, что у нас имеются глубокие идеологические противоречия».

Федор Тучков Четвертый — генерал, разумеется! — понятия неимел, что должен делать дальше. Оправдываться? Раскаиваться? Выставить ее,голую, в холл? Забыть о том, что она существует?

— Федор, я не хотела тебя обидеть. Просто у нас дома…

— Понятно, понятно. У вас дома хранились архивы Солженицына,а Шаламов прятался в подполе на вашей даче.

— Нет!

— Нет? Или все-таки да?

Он свесился с кровати, подхватил с пола подушку ипреувеличенно осторожно пристроил ее на край.

— Если тебя интересуют подробности, то моя работа связана восновном с бумагами. Я пишу и читаю тонны бумаг. Я придумываю комбинации,девяносто процентов из которых никогда не осуществятся и не понадобятся, богмилостив!

— А ты?

— Что?

— Ничего, — бодро сказала Марина, — просто так.

— Я не расстреливаю людей, если ты об этом спрашиваешь. Язанимаюсь внешней разведкой. Я дослужился до генерала не потому, что меткостреляю или разбиваю кирпичи лбом, а потому, что я очень умный, черт тебяпобери!

На этом месте Марина почему-то отвлеклась от своихинквизиторских и очень правильных мыслей.

— А кирпичи?

— Что?

— Вы вправду умеете разбивать лбом кирпичи?

— Мы — это кто?

— Ну… спецслужбы.

— Да, — согласился Федор Тучков, не ожидавший такогоповорота. — Сотрудников спецслужб учат разным… приемам.

— А тебя?

— И меня учили когда-то. Только я использую голову не длятого, чтобы разбивать ею кирпичи. Мы называемся аналитическая разведка. Ходимна работу в галстуках и с портфелями. У нас скучная, кропотливая, нуднаяработа. Мне очень нравится.

Марина подумала-подумала, покосилась на него и нерешительнопристроилась рядом. Слава богу, он не стал «делать лицо», усмехаться и все втаком духе. Он просто вытянул руку, и она нырнула и вынырнула у него под боком.