Фигура Барклая уже с момента его резкого карьерного подъема в 1809–1810 гг. вызывала большое раздражение среди высшего генералитета, особенно у представителей российской аристократии. Он воспринимался как выскочка, не имевший хорошей дворянской родословной[383]. Приведем здесь пространную выдержку из оценки положения Барклая в Петербурге, сделанную офицером К. Мартенсом: «Военный министр и его супруга были окружены почти исключительно лифляндцами и по большей части близкими родными… Тот кто знает Петербург и аристократический тон его высшего общества, легко поймет, что посещая г-жу Барклай, все надсмехались над нею. Военному министру справедливо ставили в упрек, что он не мог отказать своей супруге ни в чем и что самые несправедливые производства и награды делались по ее просьбе. В обществе называли генерала в насмешку тетка Барклай. Император Александр прекрасно знал это, но он был этим доволен, так как всегда придерживался правила соблюдать “Divide et impera” и любил быть окруженным людьми, которые принадлежали бы к аристократической оппозиции»[384].

Хотя Барклай в третьем поколении являлся русским подданным, в обществе он воспринимался как иноземец, прибалтийский немец (лифляндец), или, по выражению Багратиона, «чухонец». Это обстоятельство дало возможность противникам военного министра строить и вести ярую критику («в имени твоем звук чуждый невзлюбя…»), активно используя тезис о «засильи иностранцев». По свидетельству М. А. Фонвизина: «не довольно чисто говорил он и по-русски, а большая часть свиты его состояла из немцев: всего этого было слишком достаточно в то время, чтобы не только возбудить нелюбовь армии к достойному полководцу, но даже внушить обидное подозрение насчет чистоты его намерений»[385]. В этот период национальный аспект в генеральских спорах чисто внешне вышел на передний план. Но он был во многом обусловлен итоговым раскладом национальных сил в генералитете ― только 60 % генералов носили русские фамилии, правда, с единоверцами эта цифра увеличивалась до 66,5 %. Каждый же третий генерал (33 %) носил иностранную фамилию и исповедовал иную религию[386]. Отметим еще одну любопытную деталь: по суммарным сведениям, о русском офицерском корпусе 1812 г., обобщенными Д. Г. Целорунго, носители иностранных фамилий не превышали 9–11,1 %[387]. Национальная ситуация на армейском «олимпе» явно не соответствовала аналогичной раскладке в низах офицерского корпуса.

Тезис ― «нам без немцев нет спасенья» ― многими категорично отвергался и здесь сошлись интересы многих русских генералов, как титулованных, так и без титулов. Данное неформальное объединение не имело никакой структуры. Связующими звеньями являлись родственные и дружеские отношения. В это время в армии командные посты занимали многие потомки московского боярства и выходцы из столбового дворянства, могущие с кем угодно поспорить о древности корней своих родов, веками служивших русским царям. На тот момент можно выделить в армейской среде семейные кланы Тучковых, Бороздиных, Бахметевых, Ланских, Олсуфьевых, Давыдовых, Чичериных, Мусин-Пушкиных, Ушаковых, Марковых, Васильчиковых, Мезенцевых, Рылеевых, Репнинских, Рахмановых, Лихачевых, Мордвиновых, Шепелевых, Арсеньевых, Аргамаковых, Турчаниновых, Свечиных, Вельяминовых, Талызиных, Вистицких, Потемкиных, Каблуковых, Желтухиных, Кульневых, Княжниных, Кутузовых, Денисьевых, Ефимовичей, Гурьевых и др. В начале ХIХ в. русское поместное дворянство уже фактически стало классом родственников, что способствовало образованию питательной среды для образования «русской» партии.

Чрезмерное засилье иноземных элементов в генеральской среде неизбежно должно было вызвать внутреннюю реакцию, что и произошло. Патриотический подъем и недовольство иностранцами в высших эшелонах армии и в военном окружении императора уже на начальном этапе войны породило в офицерской среде неформальную группировку, которую можно назвать «русской» партией[388]. В целом она выражала интересы офицерской молодежи и генералов с русскими фамилиями. Эта группировка представляла мнение новой генерации российского дворянства, ориентированной на службу. Она не имела четко выраженной идеологии и руководствовалась национальными и узкопрофессиональными взглядами. Обилие иноземцев в штабах и на командных постах вызывало вполне понятные опасения с их стороны, как за судьбу державы, так и за свою карьеру. В драматических условиях отступления в среде командного состава родилось чувство, что за них уже все решили лица с нерусскими фамилиями. Мало того, ― их мнения не спросили, а принятые решения казались пагубными и грозили трагедией для армии и страны. Если в дворянских кругах и в высшем свете давно велась борьба с галломанией, с которой негласно до начала войны солидаризировались власти, то после отступления двух армий к Смоленску, на первый план вышло уже противостояние с «немцами», подразумевая, вообще, засилье иностранцев в верхних эшелонах армейского управления.