Юридически это подчинение никак не было зафиксировано. На это была лишь добрая воля Багратиона, однако, он в любой момент мог отказаться выполнять приказы Барклая, и по закону никаких претензий ему не было бы предъявлено. Юридический парадокс заключался в том, что, в отличие от всех предыдущих военных регламентов, предусматривавших подчинение, исходя из принципа старшинства, Учреждение для управления Большой действующей армией 1812 г. наделяло их абсолютно равными правами. Каждый в своей армии являлся полноправным хозяином и нес ответственность только перед императором[408]. Об этом неоднократно упоминал Багратион в своей переписке: «Я хотя старее министра и по настоящей службе и должен командовать, о сем просила и вся армия, но на сие нет воли Государя и я не могу без особенного повеления на то приступить»[409].

Учитывая это обстоятельство, бездоказательно звучит мнение некоторых историков, что Барклай возглавил войска, поскольку являлся военным министром[410]. В данном случае, налицо попытка модернизации понятий далекого прошлого по аналогии с современной должностью. В те времена военный министр являлся всего лишь администратором с хозяйственными и инспекторскими функциями без права отдавать приказы главнокомандующим и вмешиваться в дела полевого управления войсками. Так, например, главнокомандующий русскими войсками в войну со шведами в 1808–1809 гг. граф Ф. Ф. Буксгевден направил резкое послание тогдашнему военному министру графу А. А. Аракчееву, пытавшемуся вмешиваться в дела управления его армией. В нем автор доказывал незаконность «вторжений в область ведомства главнокомандующего» и блестяще «представил разницу между главнокомандующим армиею, которому государь поручает судьбу государства, и ничтожным царедворцем, хотя бы он и назывался военным министром»[411]. Позже письмо получило рукописное распространение в общественных кругах[412].

В начале войны главнокомандующий Молдавской армией П. В. Чичагов прямо написал к Александру I, что отказывается выполнять распоряжения из военного ведомства без подтверждения императора и просил «предупредить военного министра, чтобы он не посылал мне приказаний от своего имени, ― я их не приму». Как военный министр, Барклай мог объявлять Высочайшие повеления любым генералам, но практически не пользовался этой возможностью. В своей оправдательной записке царю он писал по этому поводу: «Я имел особое право, в качестве военного министра, объявлять Высочайшую волю Вашего Императорского Величества, но в делах столь важных, в делах от коих зависела участь всей России, я не дерзал употребить сего права без Высочайшего соизволения»[413]. Сам Барклай никогда не позволял себе отдавать приказы другим главнокомандующим и даже в разгар военных событий, «видя необходимость действовать согласованно», как он писал в письме к императору от 26 июля, «мог выразить генералу Тормасову токмо частным письмом мое желание, чтобы он поддался, насколько возможно, вперед»[414].

Багратион же с момента соединения армий под Смоленском вроде устно добровольно подчинил себя Барклаю. Но в письме от 26 июля он писал императору о «готовности моей быть в команде, кому благоугодно будет подчинить меня»; в письме от 29 июля он уже говорил «мысля о пользе общей и исполняя волю Вашего Императорского Величества, чтобы действовать соединенными силами, следуя движениям вверенной мне армии распоряжениям военного министра, который требуя моих мнений не согласуется оным»; а после оставления Смоленска решил уже откровенно пожаловаться на Барклая, что министр «со стороны своей уклоняется вовсе следовать в чем либо моим мнениям и предложениям»[415]. То есть коллективное руководство двумя армиями двумя военачальниками было явно неудачным. …

В силу сложившихся обстоятельств «русская» партия приложила максимум усилий, чтобы донести свой голос до единственного человека, от которого полностью зависела ситуация в верхах ― Александра I. С этой целью императору писали письма все, кто имел такое право (Багратион, Ермолов), воздействовали через отправлявшихся в Петербург генерал-адъютантов (П. В. Голенищева-Кутузова, П. А. Шувалова). Особенно настойчиво старались выражать свое негодование в переписке с видными сановниками ― Аракчеевым (зная, что содержание станет известно царю) и Ростопчиным. Последний мог в собственной интерпретации пересказать суть в своих письмах к монарху, но самое главное ― влиять на общественное мнение Москвы[416]. Багратион прямо писал об этом Ростопчину: «Прошу вас меня защитить перед публикой, ибо я не предатель, а служу так как лучше не могу. Я не имел намерения вести неприятеля в столицу и даже в границы наши, но не моя вина…»[417]